Авраам Линкольн Охотник на вампиров

Грэм-Смит Сет

— Вы просто похожи на человека, который пишет.

Он показал на библиотечные полки за моей спиной.

— Вы определенно имеете страсть к книгам. И еще я видел, как вы что-то пишете время от времени… Отсюда и вывод относительно вашей страсти. Мне просто стало интересно, почему вы не займетесь этим как следует.

Логично. Немного напыщенно (что, если работаю в маленькой лавке, то не могу как следует реализоваться?), но совершенно логично, настолько, что я почувствовал, как поменялся сам воздух в комнате. Я дал ему свое самое любимое, самое самоуничижающее объяснение, примерно сводящееся к «жизнь заставляет тебя заниматься тем, чем ты совсем не собирался». Это привело разговор к Джону Леннону, что привело к разговору о «Битлз», что привело

к разговору о Йоко Оно, что привело к тому, что разговор зашел в тупик. Но мы продолжали говорить. Я спросил, как ему наши места? Как он переехал в свой дом. Чем он занимается. Он дал мне исчерпывающие ответы на все. И, несмотря на его открытость — мы просто стояли здесь и вежливо беседовали, просто два парня, которые решили потрепаться — я не мог отделаться от чувства, что на самом деле разговор у нас о другом. Разговор, в котором я не участвую. У меня появилось чувство, что вопросы Генри становились все более личными. И то же самое происходило с моими ответами. Он спрашивал о жене. О детях. О том, что написал. Он спросил о родителях. И еще о моих разочарованиях. Я отвечал на все. И тем больше думал о том, как это странно. Но мне было все равно. Я хотел рассказать ему. Этому молодому богатому парню с нечесаными волосами в невероятной стоимости джинсах и темных очках. Этому парню, чьих глаз я никогда не видел. Которого я едва знал. Ему я хотел рассказать обо всем. Слова рвались из меня, словно он отодвинул камень, которым был завален мой рот долгие годы — камень, что хранил мои секреты. Потеря матери в детстве. Проблемы с отцом. Меня несло. Что я писал. В чем сомневался. Раздражение, что у кого-то все, у кого-то — ничего. Наша борьба с недостатком денег. Моя борьба с депрессией. Временами я думал о том, чтобы уехать. Временами я думал о самоубийстве.

Помню ли я хоть половину того, что наговорил тогда. Наверное, нет.

В какой- то момент разговора я попросил Генри прочитать мой неоконченный роман. Меня ужасала сама мысль, что он, или кто-либо другой могли бы прочитать это. Скажу более, меня ужасало, что я сам буду это читать. Но я попросил его об этом.

— Не стоит, — ответил он.

К тому времени разговор шел исключительно обо мне. И когда Генри извинился и пошел по своим делам, я чувствовал себя так, словно покрыл десять миль на интенсивном спринте.

Больше это никогда не повторялось. В следующие разы, когда он заходил, мы обменивались обычными приветствиями, ничего более. «Всего вам хорошего». «Увидимся позже». Он покупал свое мыло и воск для обуви. Он платил наличными. Он приходил все реже и реже.

Когда Генри пришел в последний раз, в январе 2008-го, он принес небольшой сверток — коричневая бумага, туго перетянутая шпагатом. Без слов положил сверток на гроссбух. Его серый свитер и малиновый шарф были запорошены снегом, а на темных очках сверкали капли воды. Он не обращал на это внимания. Меня это не удивило. На свертке лежал белый конверт, на конверте было мое имя — от упавших снежинок надпись слегка потекла.

Я наклонился через прилавок и кнопкой отключил телевизор, по которому, в основном, следил за игрой «Янки». Но сегодня шла другая песня. Это было утро праймериз, где в Айове Барак Обама шел ноздря в ноздрю с Хилари Клинтон. Как быстро все меняется.

— Будет лучше, если это перейдет к вам.

С минуту я смотрел на него так, словно он говорил по-норвежски.

— Что — ко мне? Что?…

— Извините, меня ждет машина. Прочитайте записку. Я с вами свяжусь.

Вот так. Я смотрел, как он выходит через дверь на холод, размышляя, он всем не дает закончить фразу, или это только мне так повезло.

II

Сверток пролежал на прилавке всю оставшуюся часть дня. Я умирал от желания посмотреть, что там внутри, но, с другой стороны, ведь я совершенно не знал этого человека, и вовсе не хотел в момент, когда войдет какая-нибудь девочка-скаут,

достать оттуда резиновую женщину или кило героина. Я закрыл магазин — на несколько минут позже обычного — и лишь тогда позволил себе удовлетворить любопытство; на улице стало темнеть и миссис Каллоп, наконец, согласилась, что уже достаточно поздно для сбора сплетен (после мучительных рассуждений в течение девяноста минут). Есть люди, которым не нужно уходить вовремя, черт их дери. Рождество прошло, и на всех напала мертвецкая медлительность. Хорошо еще, что большинство сейчас по домам — следят за тем, как Обама и Хилари разыгрывают свою драму в Айове. Прежде, чем отправиться домой и там покончить с этим делом, я решил тайком скурить сигарету в подвале. Я захватил с собой сверток, что оставил Генри, погасил свет и сделал телевизор громче. Если будут какие-то новости о выборах, я встану у лестницы и все услышу.

Помещение было недостаточно большим, чтобы выполнять все функции подвала. Если не учитывать несколько коробок, сваленных в кучу у стены, это была пустая комната с грязным бетонным полом и одиноко висящей сорокаваттной лампочкой. Возле одной из стен был старинный металлический стол-«танкер» с компьютером для учета складских запасов, двухсекционный шкафчик-комод, на котором удобно делать всяческие записи от руки, и пара складных стульев. Водонагреватель. Электрощиток с предохранителями. Два маленьких окна, выглядывающих на аллею. Самое главное, здесь можно было покурить в холодные зимние месяцы. Я придвинул складной стул к столу, закурил и принялся разматывать шпагат, чтобы взять с верхней части аккуратно упакованного свертка

Письмо.

Я, как и советовал Генри, решил сначала прочитать письмо. В кармане брюк я нашел цепочку ножа, какие обычно используются в швейцарской армии (7 долларов, 20 центов плюс налог — дешевле в Датчесс Каунти вам не найти, гарантирую) и, с характерным треском, открыл конверт. Внутри был единожды сложенный лист ослепительно белой бумаги со списком имен и обращением, напечатанными с одной стороны.

На другой было написано от руки:

«Существует ряд условий, с которыми Вам необходимо согласиться прежде, чем открыть сверток:

Первое. Это не подарок — это на время. Полагаю, когда я попрошу, Вы мне его вернете. Если согласны, мне необходимы твердые заверения, что хранить его Вы будете как нечто уникальное, и изучите со всей тщательностью и восхищением, которого достойна эта драгоценнейшая из вещей.

Второе. Содержимое свертка крайне деликатного свойства. Вынужден просить не делиться и не обсуждать его с кем-либо еще, кроме меня и тех одиннадцати, перечисленных на оборотной стороне данного письма, людей, пока не получите особого разрешения рассказать об этом постороннему человеку.

Третье. Эта вещь дается Вам в надежде, что Вы напишете что-либо на ее основе, лично меня устроит, если это будет солидный объемный труд. По времени ограничений не будет. При достижении устраивающего нас результата, Вы будете достойно вознаграждены.

Если Вы не можете принять хотя бы одно из перечисленных условий, остановитесь и подождите, пока мы не встретимся вновь. Если же Вы со всем согласны, то прошу продолжать.

Полагаю, в Ваших интересах было бы сделать последнее.

— Г . »

Да ладно, все в задницу… Я не видел ни одной причины, по которой не смог бы открыть его прямо сейчас.

Разорвав бумагу, я обнаружил пачку писем, туго стянутых красным резиновым жгутом, а также десять тетрадей в кожаном переплете. Я открыл верхнюю. И в тот же миг локон светлых волос упал на стол. Я взял его, рассмотрел и, перебирая между пальцами, случайно вычитал один фрагмент со страниц, между которых он был зажат: