Аврора
Шрифт:
— Иначе говоря, она намерена воспользоваться мной, чтобы повлиять на сына?
— Лучше не скажешь! — со смехом подтвердила Елизавета. — Это женщина большого ума и опыта, и ваше сотрудничество может оказаться спасительным для страны. Остается только опозоренная жена...
— ...которая наверняка меня ненавидит! Признаться, думая о ней, я сама себя стыжусь...
— Какая совестливость! Трудно понять, что у нее в голове: она плачет, как только помолится, и молится, как только поплачет. А бывает, что совмещает то и другое! Хотя она славная девочка, не злобная. Ее можно было бы совсем не опасаться, если бы не Флеминг...
— Флеминг? При чем тут он?
— Он стал ее советчиком, ее опорой.
— Мне рассказывали другое: будто бы принц в нее влюбился после разрыва с братом.
— Влюбиться-то влюбился, но не до такой степени, чтобы жениться, хотя тогда он был всего лишь наследником своего брата Иоганна Георга IV. Девочка была мила, но еще не вышла из возраста неуклюжести и глупости, а главное, за нее давали мало приданого, так что у маленькой уроженки Бранденбурга не было бы никаких шансов стать саксонской принцессой, если бы не вмешательство Флеминга. Этот пруссак был кровно заинтересован в том, чтобы посадить в Дрездене соотечественницу, по уши влюбленную в Августа. Он видел ее своей марионеткой, которой он вертел бы в случае преждевременного исчезновения Иоганна Георга. И добился своего! Теперь Кристина — курфюрстина, и на языке у нее один Флеминг. Вот кого надо опасаться!
— Почему я должна опасаться простого советника?
— Потому что к нему прислушиваются, а еще потому, что он может вот-вот занять место Бехлинга. Будьте осторожны, не совершите ошибку: не черните его в глазах принца, который испытывает к нему уважение и даже привязанность.
— Этот человек еще не давал мне оснований на него жаловаться, но все равно спасибо за предостережение, я его запомню.
Предостережение оказалось как нельзя более своевременным: тем же вечером, когда любовники переводили дух в постели, утоляя жажду шампанским, Фридрих Август, только что забавлявшийся тем, что, опершись на локоть, капал Авроре на живот шампанское из бокала и тут же слизывал эти капли, вдруг со вздохом произнес:
— Как жаль, что мы покинули Морицбург, где можно было думать только о тебе! Мы провели там незабываемые дни... не говоря уж о ночах. Но теперь...
— Тревожное начало!
— Ты предпочитаешь «тем не менее»?
— Ни то ни другое, ведь оба вступления предполагают ограничение. Посмотрим, угадала ли я: вы довольны, что вернулись?
— Не скажу, что доволен, но... Я признателен Флемингу за то, что он осмелился напомнить мне о необходимости вспомнить о государственных обязанностях. Правитель не вправе забывать о своем долге, даже в объятиях чарующей сирены. Есть дела, требующие моего присутствия.
— Что же это за важные дела? — спросила Аврора, ожидая откровенного ответа, но курфюрст не был настроен делиться своими мыслями.
— Важнее не бывает! Но мне совестно забивать твою прелестную головку всякой дребеденью...
Он снова принялся ласкать Аврору, которая наслаждалась его искусными движениями, не желая больше ни о чем думать и прислушиваясь лишь к своим ощущениям.
На следующее утро пришло первое письмо.
Запечатанное красным воском, без всяких опознавательных знаков, оно легло между венецианским зеркалом и золоченым флаконом духов на столик, за которым сидела Аврора, пока ее причесывали. Наслаждаясь этой процедурой, она решила вскрыть письмо немного позже. После того как Фатима, сотворив шедевр из ее волос, щедро надушила ее, Аврора вскрыла письмо. Но почти сразу же бросила письмо в приступе отвращения: ей хватило одного взгляда, чтобы прочесть короткий текст:
«Ты считаешь, что достигла зенита, Аврора, а на самом деле катишься вниз. Твой любовник всегда предпочитал обладанию охоту...»
—
— Никто. Один из лакеев нашел письмо под воротами, перед будкой сторожа.
Немного поколебавшись, молодая женщина снова взяла со столика подлое послание нетвердой рукой и принялась его вертеть в надежде найти хотя бы какое-то указание на отправителя, но все тщетно. Бумага была отменная, почерк тоже — скорее мужской, чем женский. Аврора призвала себя к спокойствию и убрала письмо в свой секретер, решив обсудить его с Елизаветой, обещавшей навещать ее ежедневно, чтобы помочь привыкнуть к новому образу жизни. Но та только посмеялась и разорвала письмо сначала надвое, а потом в мелкие клочки, чтобы бросить в огонь.
— Ничего другого оно не заслуживает! Надеюсь, вы не собирались показывать его принцу?
— Нет, разве что моей сестре.
Елизавета взяла подругу за руки, усадила рядом с собой на диванчик в музыкальной гостиной. Аврора выбрала эту чудесную комнату для себя. Ей нравились расставленная вдоль стен деревянная мебель со светло-голубой обивкой и золотыми инкрустациями, клавесин, украшенный китайскими сюжетами и цветами, изящно изогнутая арфа, к которой она порой подсаживалась.
— Это ничего бы вам не дало, только беспричинно встревожило бы сестру.
— Беспричинно? Вы так полагаете?
Фон Менкен смотрела прямо в глаза свой подруге и даже не пыталась скрыть изумление.
— Повторяю, беспричинно! Я поражена, не ожидала застать вас в таком смятении. Ведь вы жили при ганноверском дворе, слывущем самым распутным во всей империи! Поймите: вы обрели новый для вас статус, который во все времена был сопряжен с одними и теми же неудобствами — он не может не сделать вас мишенью для ревности, всяческого злословия и каверз. Август выставил вас на всеобщее обозрение. Теперь для многих станет любимым занятием забрасывать вас грязью. Привыкайте к этому, потому что таких писем будет много, можете не сомневаться.
— Приятная перспектива!
Тем не менее ей не составило труда сделать так, как учила Елизавета: презрительно махнуть рукой на всех недоброжелателей.
Последующие дни принесли Авроре утешение, и она молча благодарила подругу за своевременное уничтожение мерзкой записки. Возможно ли на свете большее счастье, чем то, что даровано ей? Казалось, курфюрст был неспособен обходиться без нее ни минуты. Он брал ее с собой повсюду: на охоту, на новые стройки; случалось, он даже делился с ней своими политическими заботами. Проявляя похвальный такт, она стала для курфюрста не только любовницей, но и другом, способным и развлечь, и очаровать, и дать дельный совет. Он был бесконечно признателен ей за ее деликатность и за те уважительные отношения, которые она поддерживала сего матерью и женой. Наконец, он гордился ею, ее красотой, пленником которой стал и перед которой с наслаждением преклонялся. Аврора обладала теперь несравненными драгоценностями, великолепными нарядами. Правда, она чаще всего отказывалась их носить и надевала разве что для него, чтобы принц раздевал ее с еще большим удовольствием; ночи их сохраняли прежнюю пылкость, как ни трудно бывало порой Авроре соответствовать его неутолимому аппетиту.
Второе письмо пришло январским утром, когда Дрезден дремал под снежным покрывалом, поглощавшим все звуки.
Свернувшись клубком в теплой постели, которую ей не хотелось покидать после одной из тех невыносимых ночей, когда сон по неведомой причине никак не желал приходить, Аврора открыла глаза при появлении Фатимы с подносом — ее завтраком. Письмо лежало на подносе под блюдечком с медом. Тот же почерк!
Опасливо взглянув на письмо, она брезгливо взяла его за уголок двумя пальцами.