Австралийские рассказы

Маршалл Алан

Мы вышли из машины, и я приветственно помахал рукой незнакомцу, который все еще смотрел в нашу сторону.

Он помахал в ответ, а потом торопливо отвернулся, как бы вдруг сообразив, что уж очень бесцеремонно на нас уставился.

День был жаркий, путь мы проделали далекий, и поэтому, отцепив прицеп и установив его попрочнее, мы откупорили бутылку пива, чтобы пробудить аппетит перед ужином. Гордон сидел у откидного столика. Машину он отвел в сторону, — он это всегда делал, чтобы открыть вид из переднего окна, — и тут я заметил, как он то и дело с любопытством поглядывает на заброшенный фургон.

— Пригласи его на стаканчик, — предложил я.

Вместо ответа Гордон только пожал плечами, и я не стал настаивать.

Мы с Гордоном помногу бывали вместе и отлично ладили, потому что каждый считался с настроением другого.

Я сел на койку около распахнутой двери. Ничто не нарушало тишины, даже ветерок не шелестел, только изредка где-то у дороги принимались болтать попугаи. Лето было долгое, и все здесь истомилось в ожидании первого осеннего дождя. Далеко внизу, окаймленная полосами засохшего, потрескавшегося ила, неподвижно темнела обмелевшая река, а у берега, как на озере, виднелись грязная пена и мусор. Однако следы, которые наводнение оставило на стволах деревьев, свидетельствовали о том, что не так давно вода побывала даже там, где теперь расположились мы. Я заметил, что кругом не было молодых деревьев — только видавшие виды эвкалипты с громадными гладкими стволами и узловатыми сучьями; многие из них были покрыты давно зажившими ранами, — еще до прихода белых обитатели здешних краев сдирали с них кору для своих челноков и посуды. Видно, с незапамятных времен эта площадка была излюбленным местом стоянки туземцев, а позднее — и белых. Вокруг было тихо и пустынно, но у голой коричневой земли был какой-то особенный вид и запах, как у любимого, давно обжитого дома.

Только было пустился я в размышления, сколько пепла от костров перемешано здесь с теплой пылью, как Гордон сказал:

— Достал бы ты вторую бутылку. Он идет к нам.

Я едва успел сунуть руку под матрац и поставить бутылку на стол, как в дверях уже появился незнакомец.

Вблизи он показался мне старше, — ему, наверное, было под семьдесят; он был высок, худощав и держался прямо. Старая, залатанная одежда делала его похожим на одного из тех бродяг, призраки которых я только что вызывал в своем воображении. Мне понравилась его застенчивость, его спокойное худое Лицо и большая загорелая рука, которой он оперся на косяк. С врожденной деликатностью он слегка отворачивал голову, чтобы не заглядывать внутрь прицепа. Он спросил, нет ли у нас старой газеты:

— Я подумал, может, у вас найдется ненужная газета. Я давно уж не видал газет, а иногда хочется знать, что творится на белом свете.

— Пригласи его зайти и выпить с нами, — сказал Гордон.

Незнакомец не видел Гордона, но бутылка и стаканы были в поле его зрения, и он старательно делал вид, что не замечает их.

— Нет, нет, что вы, я не за выпивкой пришел. Я только насчет газеты…

— Газет у, нас сколько угодно, — сказал я. — Заходите. Мы тут только вдвоем.

Он вошел, пригнув голову, чтобы не задеть притолоки, и сел на самый край койки, словно опасаясь, что она под ним рухнет.

— Спасибо вам большое. Только мне бы не хотелось вас обделить. — Он смущенно кивнул Гордону и с откровенным интересом огляделся. — Хорошо у вас!

Гордон одобрительно кивнул. Я понял, что наш гость покорил его так же, как и меня.

— Осень у вас тут очень сухая.

— Суше не было с сорок второго года.

Когда я налил старику пива, его глаза засветились от удовольствия. Он поднял свой стакан.

— За ваше здоровье. Спасибо, что пригласили. Можно узнать, вы издалека?

— Из Мельбурна, — ответил я. — Доезжали до Летта. Вы бывали в Летте?

— Да, я бывал в Летте. Вы сделали порядочный крюк, знаете?

— Ничего. У нас отпуск, вот мы и колесим. Я занимаюсь птицами. Хотел поснимать эму.

— Эму… Ну и как, повезло? Вам бы лучше свернуть в Хомбуш. Засуха их всех туда загнала.

— Мы и в Браме их много видели, — сказал Гордон. — А вы путешествуете один?

Старик

улыбнулся, словно услыхал что-то забавное.

— Что поделаешь! Кто теперь бродит по дорогам, как в старину? Теперь все с автомобилями. А помню, бывало этот берег кишмя кишел народом, — все с котомками, сидят себе, поджидают сезона стрижки. До того было густо — где ни пристроишься, все равно слышно, о чем ведут разговор у ближнего костра. А теперь? Ей-богу, торчу здесь, наверное, неделю и ни с кем еще словом не перемолвился, вы первые. Раза два на шоссе останавливались автомобили; седоки позавтракали и сразу укатили. Теперь людям некогда.

— Вы пришли сюда через Хомбуш?

— Нет, шел по разным местам, где работу предлагали. Я сейчас из Дениликуина.

Гордон загорелся интересом:

— Из Дениликуина? Давным-давно я сортировал шерсть в тех краях — в Уонганелле, Мэрге, Баратте…

— Сортировали? Вы были сортировщиком? Подумать только! Можно узнать, а давно это было?

— В начале тридцатых годов.

— Давно. Теперь там ничего не узнать. Большие станции изрезаны на куски.

— Да. И народ новый. Большинство стариков, наверное, поумирало. Сэм Тайэрс из Мэрга…

— Я в Мэрге не бывал.

— Колин Брайант… А вы знали Колина?

— Колин Брайант. Вы знали Колина? Вот был бедовый человек, правда? Да, он умер. Я водил с ним знакомство, еще когда жена его была жива. Не ладили они друг с другом. Домик у них был около Мауламейна. Когда я заглядывал в те края, у них раза два останавливался. Слыхали историю, как он сунул петуха в печную трубу? Ей-богу, вот смеху-то было. Разжег он однажды вечером плиту, а дым повалил в комнату, как из пекла. «Ладно, говорит, утром прочищу». И спозаранку, как проснулся, первым делом схватил самого большого черного петуха, залез на крышу, да и затолкал его в трубу вниз ногами. Ох, что поднялось! Хозяйка его еще не вставала. Тут она вылетает в ночной рубахе. Послушали бы вы, какой пошел тарарам! Посмотрели бы, сколько полетело сажи! А хозяйка чуть не выдрала себе все волосы!

Пригрозила нажаловаться на Колина в Общество защиты животных от жестокого обращения. Тут он совсем взбесился да как заорет: «Жестокое обращение с животными? Что я петуху худого сделал? Он через пять минут все забудет. Ты еще не знаешь, что такое жестокость. Этому петуху не надо двадцать распроклятых лет подряд жить с одной и той же дурой-курицей!» — Старик отхлебнул пива и кончиками пальцев вытер рот. — Я как захохочу, — и тут все кончилось: выгнали меня; а потом я так и не собрался с духом зайти к ним. В последний раз мы повстречались с Колином на Куайрмонге — стоянки у нас были рядом.

— Хороший был стригальщик, — сказал Гордон. — Помню, около гостиницы «Уонганелла»…

Несколько минут я слушал, как они оживленно обменивались воспоминаниями. Оба исходили немало здешних дорог, было о чем поговорить. Мы с Гордоном романтики, и всю дорогу от самого Мельбурна мы мечтали встретить то, чем повеяло от этого человека, — это была старая, быстро исчезающая Австралия Лоусона и Ферфи, Австралия фургонов, воловьих запряжек и всадников, простых ножниц для стрижки овец, жестяных котелков и тяжелых топоров. Все это было близко и дорого старику, и поэтому он с печальным презрением говорил об объездчиках, оседлавших мотоциклы, о механических клеймах для скота, о лесорубах, идущих на работу с термосами на боку, о погонщиках, приглядывающих за стадом с грузовиков, в которых есть и тюфяки и керосиновые печки. Смешно, если хотите, но слушать эти речи так же легко, как жалобы старого моряка, который сокрушается, что парусники отжили свой век. Простой и сочный язык старика еще больше усиливал настроение, которое охватило меня до его прихода. И всякий раз, когда я переводил взгляд с темнеющей реки на сидящих в прицепе, я испытывал чувство неловкости за наше вторжение в этот мир. Мы угощали старика, — но не мы, а он был здесь у себя дома.