Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1, Халфин Игал

Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

на обложку

Халфин Игал

Шрифт:

В больших нарративах, населяющих историографию, сталинизм утверждался фактически усилием личной воли вождя, который при таком рассмотрении, конечно, достоин титула «отца» и «учителя» или злого гения – в зависимости от политических симпатий историка. Но это вряд ли убедительно: еще никому в истории не удавалось подчинить своей персональной воле десятки миллионов обычных людей. На наш взгляд, ценности режима, его базовые практики должны были поддерживаться многими. Они создавались на бесчисленных партсобраниях по всей огромной стране, отшлифовывались в яростных полемиках оппозиции и ЦК, в чистках и на съездах. Есть множество причин, которые делают неправильным изучение процесса внутрипартийной борьбы только по документам и источникам в центральных структурах. Постановления партии на уровне центральных структур ВКП(б), дискуссии на съездах и на центральных партийных конференциях – это в каком-то смысле финал всего процесса, «микродвижений» дискурса в них уже, как правило, нет. Помимо «трансляции сверху» новых норм существовал и другой процесс – «движение норм снизу»: то, что начиналось как «низовое брожение», через некоторое время отражалось – через изменение дискурса – в плохообъяснимых (и обычно объясняемых с надуманными, часто искусственно обосновываемыми) тенденциях «наверху». Только изучив множество «этажей» партийной жизни, мы можем претендовать на понимание процесса целиком 60 .

Козлова

Н. Н. Советские люди: Сцены из истории. М.: Европа, 2005; Лившин А. Я., Орлов И. Б. Власть и народ: «сигналы с мест» как источник по истории России 1917–1927 гг. // Общественные науки и современность. 1999. № 2. С. 94–102; Суровцева Е. В. Жанр «письма вождю» в тоталитарную эпоху. 1920–1950-е гг. М.: Аиро ХХ, 2008; Сухова О. А. В поисках социальной идентичности: советское общество в зеркале эпистолярного наследия эпохи // Вестник архивиста. 2017. № 4. С. 101–110; Рожков А. Ю., Мамонтова О. А. Письма «во власть» как исторический источник изучения социальных проблем студенчества в Советской России 1920-х гг. // Общество: философия, история, культура. 2019. № 1. С. 85–93; Андреев Д. А. Советский студент первой половины 1920-х: особенности самопрезентации // Социологический журнал. 2007. № 2. С. 156–166; Еремеева А. Н. Об одном студенческом письме «во власть» // Парадигма. 2019. № 30. С. 129–135.

Вчитываться в эти тексты, часто полные бытовых деталей и во многом странные для нынешнего читателя, необходимо для того, чтобы в определенный момент увидеть: большевизм – это намного страшнее и трагичнее той картины, которую представляет традиционная историография. Микроистория верифицирует и разъясняет «макроисторические» процессы. Этот метод уже не удовлетворяется рассуждениями о человеке вообще, равно как и объяснительными схемами, которые пытаются вписать этого человека в рамки каких-то политических, социальных, ментальных структур или глобальных процессов модернизации, цивилизации и т. п. Теперь на первый план выходит стремление понять логику поведения конкретных людей в микросообществах, а пресловутые структуры и системы в свете микроанализа предстают незавершенными, открытыми, находящимися в процессе постоянного становления и изменения под влиянием меняющихся интересов и действий людей. Политическая борьба межвоенных лет – это нечто гораздо большее, чем верхушечные интриги. Несмотря на все последующие усилия ЦК представить дело как мелкие происки нескольких сот «отщепенцев в народной семье» (напомним, что Осип Мандельштам, внешне далекий от этих событий, очень точно транслировал ощущение левого оппозиционера в своих стихотворных текстах), оппозиция имела достаточную поддержку в партийных массах, и в том числе в рядах студенческой молодежи, о которой у нас пойдет особый разговор.

Чистки – это та историческая сцена, где разворачивается большинство интересующих нас действий. Ощущение страха, распространившееся в обществе в 1930-х, еще до кампаний Большого террора, отразилось в переписке молодых членов партии друг с другом, в стенограммах «проработочных» заседаний на уровне первичных парторганизаций. Там же можно обнаружить истоки «говорения по-большевистски». Язык формировался в столкновениях и обретал формулировки в конфликтах, и именно поэтому для нас важно продемонстрировать «другого большевика», большевика-еретика и большевика усомнившегося, пошедшего против ЦК, – уже тогда настаивавшего на абсолютном подчинении индивидуальной воли коллективной линии, хотя еще не обладавшего всем набором инструментария убеждения и принуждения. Этот инструментарий, собственно, и будет вырабатываться на чистках и собраниях этого времени. Генеральная линия быстро стала «несчитываемым» монолитом, который для внешнего наблюдателя почти непроницаем: это герметичная система, порождающая собственные смыслы и развивающая дискурс. По «испорченным» ее составляющим, отбракованным в процессе развития, мы можем видеть то, чего мы не увидим, всматриваясь в монолит.

Мы демонстрируем с документами в руках, что оппозиция 1920-х годов – это ни в коем случае не те люди, образы которых рисовали сталинские победители. Это не исказители идей марксизма, не пробравшиеся в партию эсеры, анархисты и меньшевики, не скрытые сионисты, боготворящие Троцкого, не ленинградское землячество в поддержку Зиновьева, не мелкобуржуазный элемент или «интеллигентщина». Неверна, на наш взгляд, и картина, в которой оппозиционеры предстают своего рода идеальными коммунистами, проигравшими в силу своего идеализма, честности, демократичности и принципиальности. Героизация жертв чисток так же бессмысленна, как и героизация сторонников ЦК. Герои этой книги – это костяк оппозиции, в высшей степени обыкновенные большевики: встретившиеся в сибирских университетах крестьяне с партизанским опытом, подучившиеся рабочие, строители Кузбасса, а затем – исключенные из партии и заключенные в лагеря «контрреволюционеры» 61 .

Шубин А. В. Вожди и заговорщики: Политическая борьба в СССР в 1920–1930-х гг. М.: Вече, 2004; Емельянов Ю. В. Сталин: Путь к власти. М.: Вече, 2006; Хлевнюк О. В. Хозяин: Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: РОССПЭН, 2010.

Новая экономическая политика (нэп), которая проводилась после X съезда РКП(б) (март 1921 года), отменила государственные монополии, разрешила использовать рынок и приобретать собственность, пересмотрела допустимые размеры использования наемного труда. Введение частного предпринимательства вызвало разочарование в рядах большевиков ввиду идеологического неприятия ими рыночных отношений. Время шло, а мировая революция все не приходила. Большевики переживали нэп болезненно, отмечает Юрий Слезкин, потому что они уже победили в «битве при Армагеддоне». Но за победой сразу последовали частичная сдача позиций в пользу буржуазии, смерть харизматического лидера и погружение в бытовую суету. В мироощущении тогдашних большевиков «сочетались тоска, обреченность и страстная надежда на приход „настоящего дня“» 62 .

«Я не считаю большевистское сектантство метафорой».

В какой-то мере переломом стал сталинский «большой скачок» 1929–1931 годов: «буржуи» были разгромлены, крестьяне – загнаны в колхоз, а сознательные рабочие пополнили партийные ряды. Коммунистический дискурс, несмотря на все зигзаги партийной линии, сохранил, однако, свою базовую структуру в переходе из 1920-х в 1930-е. Чистки,

доносы, обличения, формы автобиографического письма – все эти институты партийной жизни остались узнаваемыми. Единственный радикальный перелом – это переход к физическому истреблению коммунистов, табуированному прежде. Долгое время наши герои считали, что получают то, о чем мечтали: строительство общества будущего под эгидой ВКП(б) шло семимильными шагами. Оппозиционеры участвовали в этом строительстве, часто возвращаясь в партию вопреки своим убеждениям. Партийный дискурс становился все более обязательным, но ничто не пугало их больше, чем перспектива остаться на обочине Истории. Разумеется, они не предполагали, что дорога в светлое будущее должна быть вымощена именно их костями. Но их готовность сгинуть в этой борьбе, их бескомпромиссность, их вера в собственные идеалы во многом объясняют привлекательность политического насилия в годы террора. Бесконечные дебаты о человеке – о его честности или злостности, исправимости или безнадежности – трансформировали сообщество самих политических актантов, и вся эта конструкция двигалась к катастрофе 1936–1938 годов. Для большевиков, говорит Юрий Слезкин, пророчество радикального равенства не было фигурой речи: они ждали конца со дня на день. Экстремальный опыт – экстремальные эмоции. «У большевиков по-особому текло время. Если ты исходишь из того, что мир может кончиться завтра, то и сегодняшний день ощущается по-другому. И когда речь заходит о поиске виновных, то люди говорят иначе, говорят о другом». И когда к концу книги мы дойдем до охоты на ведьм, моральной паники и козлов отпущения, то увидим, что и масштаб насилия был на самом деле другой. Нет надобности настаивать на том, что террор был предопределен, что репрессии были неизбежны, – политический дискурс всегда предполагает некоторую открытость. Но вопрос о тотальном зле был заложен в нем изначально. Долгое время оставалось непонятным, заблуждается ли человек или же он сознательный враг и вредитель. В 1936 году партийные герменевты отбросили любые сомнения: им все стало ясно.

Как коммунизм понимал вину? Обычно «бездушный» коммунизм, с его опорой на «науку» и «объективную истину», противопоставляется духовности христианской традиции, которая высоко ставила личные намерения. Коммунисты были одержимы историей, гласит хорошо знакомый нам аргумент, потому что они понимали ее как «безличный» процесс. Согласно такой интерпретации, революционное правосудие не придавало значения субъективным намерениям: виноватым человек мог быть только перед лицом Истории, и только ее трибунал был вправе выносить окончательный приговор.

Философы и публицисты утверждали наперебой, что коммунизм мало что может сказать о проблемах морали. Отменив личную ответственность, партия лишила людей морального поплавка. Артур Кестлер отметил еще в 1941 году, что коммунисты изобрели «новые правила этики», основанные на ответственности перед Историей. Важна была только «логика последствий», а моральные побуждения здесь были ни при чем 63 . «Несмотря на то, что субъективно их намерения могли быть благими», – утверждал в том же духе Чеслав Милош. Вина жертв коммунистических режимов носила «объективный характер». В то время как христианство зиждилось на идее «индивидуальной вины», «новая вера» основывалась на «вине перед Историей», на объективных, а не субъективных факторах 64 .

Koestler A. Darkness at Noon. New York: Scribner, 1941.

Milosz Cz. The Captive Mind. New York: Vintage Books, 1955. P. 193, 199.

Ханна Арендт довела эту мысль до ее логического совершенства. Она соглашалась, что если у коммунистов и есть что-то наподобие морального чувства, то его характеристики указывают на эпохальный разрыв в истории западной мысли. Понятия исторической необходимости, игравшие столь важную роль в чистках и показательных процессах времен Большого террора, явились, по мнению Арендт, уникальным изобретением, неизвестным даже во времена Французской революции. «Установленный Робеспьером террор добродетели, может, и был ужасен, но он не был направлен против людей, которые, даже с точки зрения революционного правителя, были ни в чем не виновны». Сталинский же террор, целясь в «объективного врага», оставлял обвиняемого беззащитным. Оппозиционер мог отрицать факты дела, но признавать при этом свою вину. Может, он и не хотел того, что случилось, но от него требовалась ответственность за то, чего он не смог предвидеть. Либерал сказал бы, что если подследственный к результату не стремился, значит, он невиновен. Но в коммунистической парадигме обвиняемый должен был построить такой умственный конструкт, который связал бы точку «А» с точкой «Я», точку-результат, которую распознавало советское правосудие. И поэтому ответственность лежала на оппозиционере объективно: он был виновен в том, что не предвидел те или иные последствия. В результате создания некоторого этического кодекса коммуниста появилась концепция, что история является верховным судьей, – потому даже те, кто хотели партии добра, могли быть виновны объективно, поскольку объективен ход исторического процесса. Объективация истории не могла не привести на следующем этапе к объективации поведения в юридических терминах и, как следствие, к забвению субъективной стороны и сосредоточению на последствиях 65 .

Arendt H. On Revolution. New York: Viking, 1962. P. 100.

«Научная» основа марксизма определяла задачу партии и советского строя. Эта задача – исполнение закона истории. Классовая борьба, приводящая к смене общественных формаций, представлялась коммунистам в виде исторической эволюции, неуклонно идущей согласно строгому закону, не знающему никаких исключений. Как показывает современный российский философ Г. Б. Гутнер, революционный режим предполагал исполнение некоего сверхчеловеческого закона, не ограниченного никакими человеческими установлениями типа морали и права. Человеческая особь в советском мировоззрении – это только проводник закона. «Человеческая масса – это материал, на котором исполняется закон». Партия делила человечество на три категории. «Первая – это осознанно действующий авангард, наделенные сверхчеловеческими полномочиями исполнители высшего закона. Вторые – материал, подлежащий переработке. Необходимо превратить хаотически, подчас спонтанно действующее множество людей в однородную массу, исполняющую установленное высшее предназначение. Наконец, третью категорию составляют те, кто обречен высшим законом на исчезновение – <…> отмирающие классы. Все они попадают в разряд „объективных врагов“. Независимо от реальных деяний они должны быть ликвидированы ради того, чтобы история имела полноценное продолжение» 66 .

Гутнер Г. Б. Ханна Арендт о тоталитаризме [Электронный ресурс:.