Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2
Шрифт:
Пархомов лукавил; «кавказский сапог» был частью образа Сталина в то время: сапоги, которые носил генеральный секретарь, были не армейские (жесткие), а специальные, с мягкими голенищами – они отлично узнаются на картинке.
Ты можешь возразить, – продолжал Пархомов, – что в партию двери узки, не возражаю, лишь добавляю, что с партией дверь широкая и по ней все время свежая тропа, протоптана рабочим сапогом № 2 [см. схему]». «Автор печется о здоровье партии, о том, что из нее вычищают лучших – при узости двери обратно, что вычищенных ждет «голод + холод + ссылка», что половина оппозиции и отсеянных возвращается в партию, но другая идет в лагеря и политизоляторы». «Но кто в эту узкую дверь стремится проскользнуть, хотя бы даже с мылом, кого в эту дверь тянет магнит ста привилегий, не выдвиженца ли рабочего, не крестьянина ли от сохи, не грубого ли мужика, который не умеет выслужиться, не рабочего, который не хочет выслуживаться, а кого же все-таки тянет? Тянет служащего, который весьма вежлив, осторожен и услужлив на все 100%. Может, это клевета
Пархомов остановил себя, чтобы не дать возможности своим корреспондентам увидеть подтверждения собственного упадочничества 110 .
Но истина не обязательно принадлежала партии, а исключенные не обязательно пребывали в болоте. Пархомов склонялся к другому пониманию: партия стала пристанищем бюрократизма и упадочничества, и сохранить этическую самостоятельность мог лишь тот, кто не стремился к удобной жизни.
Как любой истинный коммунист, Пархомов уважал дедукцию и доказательства. В самооценке, напоминал он брату, большевик руководствуется не мимолетными настроениями, а наукой. На вопрос «Кто я?» Пархомов отвечал:
110
Там же. Л. 13.
А ты знаешь, что я неплохой математик, математика же, особенно высшая ее часть, любит строгую точность, вот и в политике надо с математической точностью варьировать с вопросами, тогда только будешь настоящим политиком, а не болтуном, не демагогом.
а) Пессимист ли я? Нет, ибо пессимисту свойственно нытье, все ему неладно, все плохо, не за что зацепиться, он не видит выхода из создавшегося положения, в общем, парень плывет по волнам разочарования. Есть ли у меня что-либо подобное? Да, есть, но только первая часть, а именно: я вижу кругом очень много ненормальностей. Ною ли я от этого? Нет, наоборот, у меня удесятеряется энергия бороться с этими ненормальностями. А есть ли за что уцепиться? Да, есть – моя программа (другое дело, в то ли я вцепился, во что надо, для блага дела). Взявшись за дело, думаю ли я выйти победителем? Не только думаю, а ставлю это на первый план, иначе зачем браться за дело, зная наперед, что не осилишь этого. Нет, я не пессимист.
b) Может быть, контрреволюционер? Эту глупость даже и не стану опровергать – если бы я таким оказался, так сам бы покончил с собой и не отвлекал бы людей от дела.
с) Ведет ли моя дорога в болото и буду ли я в нем? Сама моя программа говорит за то, что вехи моего пути не в болото направлены, а та энергия и труд, которые я прилагаю ежедневно, вполне подтверждают, что в болоте я не буду в будущем, а лишь приду обратно в партию с большим багажом, с полным знанием ленинизма и марксизма. Маркс и Ленин не были в болоте, а потому, если я их учение прорабатываю и воспринимаю, то кой же черт меня в болото затянет. Заниматься таким драгоценным делом и дрожать за то, что не быть в болоте, ныть о том, что нет идей и придется умереть – глупее быть не надо. Маркс, Энгельс, Ленин годами сидели над углублением их политических знаний и то не дрожали перед тем, что будут, дескать, в болоте, оторвутся от светского общества. Впрочем, история покажет, где я буду и кто из нас прав.
Письмо превратилось в инвективу против «апонентов», которые слишком боялись политической смерти и оказались неспособны, в отличие от Пархомова, найти внутренние ресурсы для продолжения борьбы. Борису Пархомов отвечал, «что он ошибочно рассуждает, что с того толку, что он говорит». Предлагалась интересная метафора: «Если я прожил в одном доме 7 лет, и этот дом подает признаки завтра рухнуть, то надо ли в этом доме ради привычки оставаться жить на 8-ой год еще? Или, положим, что этот дом исправен, но из этого дома тебя вытурили в шею [за что-]то, разве резон идти обратно в этот дом лишь ради привычки, лишь ради идеи, кой черт, здесь цыганская привычка и дурная идея сидеть у своего идейного врага под каблуком. Вещь совсем неприятная, тебя бьют, а ты по привычке шею подставляешь, да где это видано в наш век (разве что только в провинции Китая, да и то ради суеверия, а не ради идеи)».
Иными словами, те, кто возвращается в партию, просто подвержены предрассудкам, не видят дальше своих старых привязанностей. Пархомов не каялся и не капитулировал. Наоборот, если уж он думал о возврате в партию, то для того, чтобы завоевать ее изнутри: «Нет, если и пойти в этот дом, то надо идти, во всяком случае, не с голыми руками, чтобы этот дом исправить, чтобы обуздать узурпатора этого дома, а при удобном случае по шее выгнать вон к черту из дома».
Упоминание «узурпатора» в единственном числе указывало, о ком идет речь, но имя «Сталин» Пархомов опасался упоминать прямо. В письме Кириллу он предлагал политическую интроспекцию: «Мой партийный вопрос: пожалуй, если успею, для большей ясности я тебе вышлю кое-какие документы, из которых ты увидишь сам кто я такой: троцкист или зиновьевец, а впрочем, здесь разница небольшая, если только глубоко разбирать. Не дураки и в ЦК, что так осторожно принимают обратно в партию Зиновьева и Каменева». Иными словами, дихотомия «борец-троцкист / капитулянт-зиновьевец» для Пархомова не прошла проверки на прочность. Связь Пархомова с идеологическим миром, будь то партийные органы или друзья-партийцы, зависела от прогресса его самообучения. «После окончания проработки 8-ого тома Ленина и XV съезда ВКП/б/» Пархомов решился послать апелляцию в Сибирскую контрольную комиссию. Для завершения письма брату (после недельной паузы) ему понадобилось поднять для себя планку: «Вот как видишь, ругай не ругай, а „Капитал“ мне позволил вовремя окончить твое письмо. Вчера только успел закончить „Капитал“ и теперь решил кое-что обдумать и принять соответствующие решения. Продолжаю письмо дальше».
Пархомов чувствовал себя готовым предстать перед партией. Наверное, тот же Кирилл советовал ему «следить да присматриваться» – в первую очередь к себе. «Плохого не заметят, ибо его нету». «Пару слов о ВУЗе. Беспартийным
111
Там же. Л. 13–14.
Пархомов писал кое-что о плане «своего политического развития» и о режиме обучения: «Схему и рабочий дневник я не решаюсь послать тебе, ибо это ни к чему. Тебе он, очевидно, не интересен. В общем, в схему входит проработка около тридцати вопросов: в том числе Маркс, Ленин, Энгельс, Троцкий, Сталин, философия, история и т. д. В среднем работа над политическими вопросами 7–8 часов в день. До сего времени мною проработано следующее: Маркс – Капитал, Ленин – 8 томов, с 5 сентября продолжать буду работу снова, а с 1 по 5/9 решил отдохнуть, а то уже чувствую большое переутомление, ты ведь знаешь мой задор в работе».
Во всей этой истории поражает фанатическая любовь к знанию, в то время как в характеристике ячейки Златоустовского цеха утверждалось, что «тов. Пархомов в течение 9 месяцев ни разу не был на партийном собрании». Пархомов разъяснял, что все время уходило на штудирование трудов классиков марксизма 112 . Опасаясь начетничества, Пархомов копал глубоко. Его не устраивали знания, основанные на механическом усвоении, отталкивали «доктринерство», «талмудизм», «цитатничество». Не оставило его равнодушным описание Ленина Троцким как человека, ведущего «систематическую борьбу против тех „старых большевиков, которые <…> играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу, вместо изучения своеобразия новой живой действительности“» 113 . Пархомов стоял за начитанность, но не начетничество. Тем не менее его чтение похоже на епитимью, наложенную на него если не партией, то самим собой. (В христианской традиции чтение Св. Писания и Отцов Церкви в качестве епитимьи считалось вполне приемлемым взысканием для грамотного.) Пархомов считал, что проработал достаточно материала, и был готов во всем поддержать партию. В то же время его раскаяние было неполным, ибо чтение томов Ленина и Маркса зачастую лишь укрепляло его в гордыне: «Решения этих вопросов в своем большинстве совпадали с мнением оппозиции (особенно той части ее, которой принадлежал и я)».
112
Там же. Л. 31.
113
Троцкий Л. Д. О Ленине: Материалы для биографа. М.: Госиздат, 1924. С. 54.
Письмо завершалось семейной лирикой: заботой о родителях и о благоустройстве быта брата:
Поеду ли я домой. Скорее всего, что не поеду. Сам знаешь, что не велика радость для родителей, а для меня тем более, являться домой в таком разбитом виде. Может быть, к следующему лету оправлюсь и встану твердо на ноги. [Автору было важно, чтобы родители испытывали за него гордость, именно поэтому он отказывался ехать домой до возвращения в партию. Как и в партию, в семью он готов был вернуться только победителем. – И. Х.] А что из этого, что я приеду на пять дней, лишь ради показа, так я лучше пошлю фотографическую карточку. Тебе же съездить надо обязательно, у тебя билет бесплатный, и свободное время есть. Домой я не поеду этот год. И думаю, что ты поймешь, почему, и мое решение одобришь. Родители обижаться на это не станут, ибо я их на первое время забросаю письмами, и они отвлекутся от приезда моего.
Личный вопрос: Кирилл, ты в своих письмах наделал больше шуму, чем стоит сам костюм. Вспомни-ка, когда я брал у тебя кожан[ую] тужурку в Москве, разве я шум и гам поднимал, ничего подобного, взял да и только. Ты, очевидно, меня не понял, ну и поднял все вверх дном. Вот так дело обстояло на самом деле и как его надо понимать. В одном из писем ко мне ты говорил, что тебе надо подработать деньжат и обзавестись кое-чем, а то сильно оборвался. Далее, в другом письме, ты мне писал, что родители, а особенно отец, жалуется на плохое материальное положение (об этом он мне лично писал тоже). И вот, когда я эти письма получил (у меня уже костюм был куплен), то решил, что в виду того, что у меня сейчас денег нет, то пусть пошлет Кирилл денег отцу, а я ему пошлю костюм и таким путем поможем отцу. И ничего здесь особенного не было, кроме простой переброски денег. Это вполне вещь допустимая между нами, ибо мы никогда не считались в этом, да и не будем считаться до самой смерти. Об этом я твердо знаю и говорю, как за себя, так и за всю нашу семью.
В письме прочитывается проблема равенства между братьями. Кирилл указывал Пархомову на его покровительственное отношение, но Пархомов писал, что между братьями не может быть счетов, что важнее помочь родителям, чем заниматься препирательствами, тем более тогда, когда для братьев взаимная помощь – естественное явление. В семье Пархомовых не могло быть частнособственнических счетов, и счастье родителей стояло превыше всего. «Теперь дальше. Ты говоришь, что имеешь свой собственный костюм, так что же, если ты не обманываешь, и отец не возьмет этот костюм, шлите его обратно мне, тогда я не буду покупать себе еще второй раз, а эти деньги в удобный момент пошлю домой. Я, например, смотрю на это очень просто без всяких предрассудков. Пару слов о другом вопросе. Как-то я написал в письме, что надо на время забыть про тебя и про родителей, а ты и впрямь это принял, будто я на кого-либо сержусь и хочу забыть на все время. Ничего подобного, ни на кого я не сержусь, а просто хотел этим поступком на время проработки плана успокоить себя. Вот и все» 114 .
114
ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2439. Л. 14.