Автобиография

Гийон Жанна

Я получила разрешение поехать в Париж для лечения глаза. Но это в большей степени было необходимо для встречи с господином Берто, человеком глубокого жизненного опыта, которого в недавнее время Матушка Гранже мне рекомендовала как наставника. Я поехала спросить благословения у моего отца, который окружил меня особенной нежностью, не догадываясь тогда, что это будет последним нашим прощанием.

В то время Париж уже не был местом, которого нужно было опасаться как в прошлом. Толпы людей еще более способствовали моему погружению в глубокие воспоминания, а уличный шум только усиливал мою внутреннюю молитву. Я повидалась с господином Берто, который не смог оказать мне помощь, на которую я надеялась, тогда я не имела сил объяснить свое состояние. Хоть я охотно желала не скрыть от него ничего, однако Бог держал меня так близко к Себе, что я вообще с большим трудом могла что–либо сказать. Как только я с ним заговорила, все вдруг вылетело из моего разума, так что я не могла вспомнить ничего, кроме нескольких своих проступков. Так как я виделась с ним очень редко, у меня почти ничего не оставалось в воспоминаниях, и поскольку я никогда не читала ни о каком случае подобном моему, то я и не знала, как мне объяснить свое состояние. Кроме того, я не хотела рассказывать ничего кроме

всего греховного, что во мне было. Поэтому господин Берто до самой своей смерти так и не узнал меня. Но это оказалось очень полезным для меня, так как была удалена всякая поддержка, и я действительно могла умереть для самой себя.

Я отправилась провести эти десять дней от Вознесения до Троицы в аббатстве в четырех лье от Парижа, где аббатиса питала ко мне особенно дружеское отношение. Здесь мое единение с Богом казалось более глубоким и продолжительным, становясь проще, но в то же время, будучи более близким и интимным. Однажды я внезапно проснулась в четыре часа утра с сильной уверенностью в моем разуме, что мой отец мертв. Но в то же самое время моя душа находилась в состоянии великого удовлетворения, хоть моя любовь к отцу добавляла печаль к этому ощущению, а в моем теле я испытывала слабость. Находясь под ежедневными ударами и неприятностями, которые обрушивались на меня, моя воля была настолько подчинена Твоей, о мой Бог, что она, казалось, пребывала в абсолютном единении с ней. В самом деле, во мне как будто не осталось ничего, кроме Твоей воли. Моя же воля исчезла, и не было белее никаких желаний, наклонностей или стремлений, кроме как к какому–то одному предмету, более всего угодному Тебе, чем бы он ни был. Если я и имела какую–то волю, то она всегда была соединена с Твоей. В тех странных состояниях, через которые я должна была проходить, обе воли были одним целым. И все же как дорого мне стоило полностью лишиться ее. Как много есть душ, считающих, что они уже лишены своей собственной воли, в то время как они еще так далеки от этого! Если бы они столкнулись с серьезными испытаниями, то непременно обнаружили бы, что их воля продолжает существовать. Есть ли человек, который не желал бы чего–либо для себя лично, в том, что касается интересов, богатства, чести, удовольствия, комфорта или свободы? Тот, кто считает свой разум освобожденным от всех этих вещей, только потому, что он ими обладает, вскоре может ощутить силу своей привязанности к ним, случись ему их лишиться. Если бы в целом веке нашлись хотя бы три человека, чувства которых мертвы ко всему, так чтобы они полностью без исключения отказались от всякой заботы Провидения, то они бы прослыли исполненными чудес благодати.

После полудня, когда я беседовала с аббатисой, я сказала ей, что у меня есть сильное предчувствие смерти отца. Более того, я даже с трудом могла говорить, настолько я была потрясена этим внутренним ощущением. В ту же минуту ей сообщили, что некто желает встретиться с ней в гостиной. Это был посыльный, который прибыл со срочным сообщением от моего мужа, где говорилось о болезни моего отца. И как я узнала позже, он страдал всего двенадцать часов. Поэтому к тому времени он был уже мертв. Вернувшись, аббатиса сказала: «Здесь письмо от вашего мужа, который пишет, что ваш отец серьезно болен». Я ей ответила: «Он мертв, я не имею в этом ни малейшего сомнения».

Я немедленно послала за каретой в Париж, чтобы выехать пораньше, так как мои домашние ожидали меня на полпути. Так я отправилась в девять часов вечера. Мне говорили: «Вы едете, чтобы наверняка себя погубить». Со мной не было никого из знакомых, так как я отослала служанку в Париж, чтобы там все привести в порядок. Находясь в обители, я не подумала, что мне нужен лакей. Аббатиса сказала мне: «Только из–за того, что вы предполагаете смерть своего отца, будет опрометчивым подвергать себя опасности, рискуя жизнью таким образом. Экипажи едва ли смогут проехать по дороге, которой вы собираетесь следовать, так как эта дорога непроходима». Я отвечала: «Моя непреложная обязанность состоит в том, чтобы поехать и оказать помощь моему отцу, так что мне не следует из–за простого опасения освобождать себя от нее». Итак я поехала одна, полагаясь на волю Провидения. Моя слабость была так велика, что мне с трудом удавалось сидеть в экипаже. К тому же я часто испытывала побуждение сойти, слушая истории об опасных местах на пути. Около полуночи мне пришлось пересечь лес, который был печально известен как место убийств и краж. Самые бесстрашные люди боялись его, но мое смирение почти не оставило мне возможности допустить мысль об этом. Какие могут быть страхи и дискомфорт у смиренной души! Совершенно одна я проехала около пяти лье до моего собственного места жительства. Там я встретила своего исповедника, который ранее мне противостоял, и одного из родственников. Оба они ожидали меня.

Сладостное утешение одиночества теперь было прервано. Мой исповедник, не зная о моем состоянии, полностью сковал меня. Но моя скорбь была такого рода, что я не в состоянии была пролить и слезинки. И поэтому мне было стыдно слушать о том, что я так сильно чувствовала, не подавая при этом никаких внешних признаков печали. Тот внутренний и глубокий мир, которым я наслаждалась, отражался на моем лице. Мое состояние не позволяло мне ни говорить, ни делать что–либо из того, что обычно ожидается от набожных людей. Мне было под силу только любить и пребывать в молчании. По возвращении домой я узнала, что моего отца из–за сильной жары уже похоронили. Было десять часов вечера. На всех была траурная одежда. Я же пропутешествовала тридцать лье за эти день и ночь. Так как я была слишком слаба, не принимая всю дорогу никакой пищи, то меня немедленно уложили в постель.

Мой муж проснулся около двух часов ночи, и, выйдя из моей комнаты, тут же вернулся, крича во весь голос: «Моя дочь мертва!» Она была моей единственной дочерью, и была мною столь же любима, как и красива внешне. Она была благословлена как наружностью, так и дарованным ей разумом. Так что нужно было быть совершенно бесчувственным человеком, чтобы не любить ее. Также ей была присуща сверхъестественная любовь к Богу. Ее часто заставали в уголке молящейся. Как только она замечала, что я молюсь, то тут же присоединялась ко мне. Если же она обнаруживала, что я молилась без нее, то принималась горько плакать и восклицать: «Ах мама, ты молишься, а я нет!» Когда мы бывали с ней одни, и она видела, что мои глаза закрыты, она шептала: «Ты что, спишь?» А после она вскрикивала: «Ах нет же, ты молишься нашему дорогому Иисусу». Падая на свои коленки передо мной, она

тоже начинала молиться. Ей несколько раз пришлось вынести порку своей бабушки, за то, что она сказала, что никогда не будет иметь другого мужа кроме нашего Господа. И правда, она бы и не смогла сказать иначе. Она была как маленький ангелочек: невинна и скромна, послушна и располагающа к себе. И ко всему этому еще и очень красива. Муж обожал ее, мне же она была очень дорога более благодаря качествам ее разума, чем чертам внешней красоты. Я считала ее моей единственной утехой на земле. Она питала ко мне столько же любви, сколько отвращения питал ко мне ее брат. Ее смерть наступила от внезапного кровотечения.

Но что же мне сказать на это? Она умерла по велению Того, Кому это было угодно, по одному Ему ведомым причинам, дабы лишить меня всего. Теперь у меня оставался лишь сын, приносящий мне огорчение. Он заболел, чуть ли не до смерти, но был восстановлен по молитве матушки Гранже, которая была теперь единственным моим утешением после Бога. По своему ребенку я горевала не более чем по своему отцу. Я только и могла сказать: «Ты, Господь, дал мне ее, и Тебе было угодно забрать ее, ибо она была Твоей». Что касается моего отца, то его добродетель была так повсеместно известна, что мне лучше хранить молчание, нежели приступать к этой теме. Его умение полагаться только на Бога, его вера и терпение были изумительны. Оба они умерли в июле 1672 года. С тех пор трудности не щадили меня, и хоть до сих пор я имела их в изобилии, однако они были лишь тенью тех больших испытаний, которые я отныне была обязана пройти. В этом духовном супружестве я желала иметь своим приданым только несение креста, бичевания, гонения, бесчестья, беззаконие и полное отсутствие моего «я», которые по великой благости Ему было угодно предназначить и даровать мне. Как я увидела позже, это послужило достижению разумных целей.

Однажды, когда я находилась в состоянии великой печали по причине удвоения как внешних, так и внутренних испытаний, я пошла в свою комнатку, чтобы дать волю слезам. Мысль о господине Берто пришла мне в голову с таким желанием: «О, если бы он почувствовал, отчего я страдаю!» Хоть он и писал мне, довольно редко, и с большими затруднениями, но в тот же день он прислал мне письмо о крестных муках. Это было самое прекрасное и утешительное из всего того, что он когда–либо писал мне на эту тему. Иногда мой дух был настолько подавлен постоянными испытаниями, которые едва оставляли мне время для передышки, что, оставшись одна, я повсюду глазами искала что–нибудь, что было бы мне облегчением. Любое слово, вздох, какой–нибудь пустяк, или даже осознание того, что кто–то сочувствует моему горю, уже было для меня утешением. Мне не было даровано даже взирать на Небеса, высказывая какую–нибудь жалобу. Любовь в то время держала меня так близко, что скорее желала этому несчастному творению погибнуть, нежели дать ему какую–нибудь поддержку или ободрение. О мой драгоценный Господь! Все же Ты дал моей душе победоносную поддержку, которая помогла мне триумфально пройти через все слабости моей природы, удержать Твой нож, чтобы принести ее в жертву всю, без остатка. И, тем не менее, эта природа столь порочная, исполненная всяких хитростей для сохранения своего существования, наконец, нашла способ питаться своим собственным отчаянием, своей верностью, пребывая под этим тяжким и постоянным бременем. Я старалась скрыть ту важность, которую я придавала всему этому. Но Твои глаза были слишком зоркими, чтобы не различить такой тонкости. Вот почему, мой Пастырь, Ты изменил свое отношение. Ты иногда успокаивал меня Своим посохом и Своим жезлом, го есть, Твоим отношением как любящим, так и жертвенным. Но все это лишь для того, чтобы довести мое состояние до крайней черты, как я и покажу это позже.

Глава 20

ДНА ЛЕДИ ВЫСОКОГО ПОЛОЖЕНИЯ, которую я иногда навещала, стала питать ко мне особенную привязанность, потому что (как она сама говорила) мой характер и манеры казались ей весьма приятными. Она сказала, что заметила во мне нечто сверхъестественное и необычное. Я думаю, это была некая внутренняя притягательность моей души, которая отражалась также и на моем лице. Однажды один джентльмен сказал тете моего мужа: «Я видел вашу племянницу, и по ее поведению сразу видно, что она живет в присутствии Божьем». Я была удивлена этим, так как не ожидала, что подобный человек мог знать, что значит присутствие Бога. Эта женщина высокого положения начала испытывать трогательное ощущение Бога. Пожелав однажды повести меня на представление, она услышала мой отказ (я никогда не посещала театр). Как повод для отказа я использовала постоянные недомогания моего мужа. Она очень принуждала меня пойти, сказав: «Его болезнь не должна удерживать вас от участия в каких–нибудь развлечениях, ибо вы еще не в том возрасте, чтобы быть прикованной к больному как сиделка». Я поведала ей о моих причинах. Тогда она осознала, что я поступаю, таким образом, более из набожности, нежели из–за недомоганий моего мужа. Когда она пожелала узнать о моем отношении к пьесам, то я сказала ей, что абсолютно не одобряю их, в особенности для женщины христианки.

Поскольку она была старше возрастом чем я, то сказанное мной произвело на ее разум такое впечатление, что она больше никогда не ходила в театр. Однажды в компании с ней и еще с одной госпожой, которая любила поболтать и которая читала «отцов», у нас зашел разговор о Боге. Эта госпожа рассуждала о Нем со знанием дела. Я же почти не проронила ни слова, будучи внутренне расположена к молчанию, и испытывая беспокойство из–за этой беседы о Боге. На следующий день моя знакомая пришла навестить меня. Господь так коснулся ее сердца, что она больше не в состоянии была сдерживать свои чувства. Я приписала это тому, о чем говорила другая женщина. Но она сказала мне: «В вашем молчании было нечто, что проникало до глубины моей души. Я не могла получать удовольствие от слов другой дамы». Тогда мы поговорили друг с другом открыто. Это значило, что Бог оставил неизгладимые впечатления Своей благодати на ее душе, и она продолжала настолько испытывать по Нему жажду, что с трудом могла вынести разговор о каком–нибудь другом предмете. Для того чтобы она всецело принадлежала Ему одному, Он лишил ее возлюбленного мужа. Он также посещал ее, наделяя суровыми испытаниями, и в то же время, так обильно изливая на ее сердце Свою благодать, что вскоре стал единственным господином ее души.