Автограф президента (сборник)
Шрифт:
Накануне вечером я позвонил ей домой, предупредил о том, что заеду за ней на следующий день в половине одиннадцатого, и в назначенное время мы с дядей Геней подъехали к ее дому.
Как я и ожидал, Анна Тимофеевна вместе с Верой уже ждала нас у подъезда.
Увидев Веру, я поймал себя на мысли, что с нетерпением ждал этой встречи. Все эти дни, пока я занимался делом ее отца, я часто думал о ней и, должен признаться, может быть, вообще впервые в жизни испытывал столь сильное волнение перед встречей с девушкой.
В любом другом случае, если бы девушка мне понравилась и я
Это не только противоречило профессиональной этике, но и было запрещено законом. И вообще, пока шло расследование, каждый свой контакт с Верой и ее матерью, как и со всеми другими лицами, имеющими отношение к этому делу, я должен был обязательно согласовывать с Василием Федоровичем.
А кому захочется идти к руководству, чтобы получить разрешение на свидание с девушкой, которая тебе нравится?
Дядя Геня остановился у подъезда. Я вышел из машины, открыл заднюю дверцу, помог Анне Тимофеевне и Вере сесть на заднее сиденье, снова сел рядом с дядей Геией, и мы поехали.
За всю дорогу никто из нас не проронил ни слова.
Я молчал, потому что говорить что-либо в этой ситуации, тем более за несколько минут до официальной беседы, было бы просто бестактно.
Анна Тимофеевна (я понял это, как только увидел ее) была вся напряжена, как струна, готовая лопнуть от любого резкого прикосновения. Я представил, какую ночь она провела после моего вчерашнего звонка, и пожалел, что не догадался позвонить ей сегодня утром.
Что касается Веры, то за все время нашего общения с ней в связи с этим делом я не слышал от нее ни одного слова, и вообще мне иногда казалось, что она даже не замечает меня.
Через десять минут дядя Геня остановил «Волгу» напротив входа в управление, там, где когда-то мой отец в последний раз вместе с Семенкиным вышел из «эмки».
Когда мы втроем направились к центральному подъезду, Анна Тимофеевна на секунду остановилась на том месте, где почти четверть века назад разговаривала с моим отцом, потом провела рукой по лицу, словно отгоняя давние воспоминания, и, не глядя по сторонам, прошла в открытую дверь.
Войдя вслед за Анной Тимофеевной и Верой, я предложил им присесть в вестибюле на стоявшую у стены скамью, а сам прошел в приемную управления, чтобы узнать, все ли готово там к встрече.
Начальник отдела и Осипов были уже в приемной.
Осипов предусмотрительно налил два стакана воды и поставил их на приставной столик. Рядом положил большой синий конверт из плотной бумаги.
Василий Федорович посмотрел, как Осипов расставил стулья по обеим сторонам приставного столика, и сказал:
— Знаешь что, Александр Капитонович, поставь-ка стулья рядом. Так им, пожалуй, будет удобнее.
Осипов выполнил его указание и спросил:
— Ну что, Василий Федорович, можно приглашать?
— Погоди, Александр Капитонович, — тяжело вздохнул полковник. — Дай собраться с
Он отошел к окну и на несколько секунд отвернулся от нас…
Сейчас этот много повидавший на своем веку человек, которого было очень трудно вывести из душевного равновесия, был явно взволнован. Во всяком случае, я еще никогда не видел его в таком состоянии.
Мне казалось, что я догадываюсь, чем это вызвано.
До этого дня мне не доводилось присутствовать при том, как людям объявляют о судьбе их репрессированных родственников. Но от старших товарищей, имевших кое-какой опыт в подобных делах, я знал, что во время таких бесед бывало всякое: и слезы, и обмороки, и вызовы «скорой помощи», не говоря уж об упреках и обвинениях в адрес тех, кто занимался пересмотром дела и затем сообщил им страшную весть.
При этом люди забывали, что тот, кто беседует с ними, не только не имел никакого отношения к расправе над близким им человеком, но зачастую даже не работал в те годы, когда это случилось.
И по-человечески их можно было понять: для них каждый сотрудник госбезопасности, независимо от его возраста и стажа работы, так или иначе олицетворял учреждение, ответственное за гибель их родственника, и они переносили на него всю свою обиду и боль.
А может, все заключалось в том, что беседа эта, как правило, происходила в тех же самых стенах, где когда-то звучали стоны допрашиваемых с пристрастием людей, гремели выстрелы и обрывались жизни тех, кого теперь реабилитировали?
По этой или по какой другой причине, но некоторые сотрудники, чей возраст был больше сорока лет, стремились уклониться от таких бесед и передоверить их проведение своим более молодым коллегам, не без оснований опасаясь, что их могут спросить: «А чем вы занимались в годы репрессий?» И пусть даже этот вопрос будет задан не вслух — на это не каждый решится, — а глазами, все равно это пугало еще больше, чем если бы спросили об этом на многолюдном собрании.
Наконец Василий Федорович отошел от окна и негромко сказал:
— Ну ладно, Михаил Иванович, приглашай!
Я вышел в вестибюль и увидел, что Анна Тимофеевна и Вера сидят все в той же позе, ожидая, когда их позовут, чтобы объявить трагическое для них известие. Услышав мои шаги, они повернули головы в мою сторону, и в их глазах застыл немой вопрос.
— Прошу вас, — сказал я и отступил в сторону, пропуская их мимо вахтера.
Они вошли в приемную и остановились в дверях.
Я указал им на стоявшую в углу вешалку и предложил раздеться, но они отказались.
Анна Тимофеевна судорожным движением руки стянула с головы черный платок, и они с Верой сели рядом на приготовленные для них стулья.
Анна Тимофеевна увидела на приставном столике стаканы с водой, и по выражению ее лица я догадался, что она сразу все поняла.
— Мы пригласили вас… — заговорил Василий Федорович внезапно охрипшим голосом. Он откашлялся и повторил: — Мы пригласили вас, Анна Тимофеевна, чтобы сообщить о результатах рассмотрения вашего заявления.
От этих слов Анна Тимофеевна вся сжалась и с напряженным вниманием посмотрела на начальника отдела. Он выдержал этот взгляд и продолжил: