Автограф президента (сборник)
Шрифт:
— Сегодня он умер во второй раз!
Я даже не сразу понял, кого она имеет в виду, а когда наконец сообразил, мать добавила:
— Кто бы мог подумать, что его ждет такой бесславный конец?
— Зато теперь все будет по справедливости. Без тайн, без мистики, без обожествления! — ответил я.
— По справедливости?! — возмутилась мать. — Сначала положить в Мавзолей, а потом вынести его оттуда — разве это справедливо?!
— Может быть, не следовало помещать его гроб в Мавзолей? — После всего, что я узнал
— Не следовало?! — воскликнула мать и нервно заходила по кухне. — А ты помнишь, что творилось, когда он умер?
— Еще бы! — Я отлично помнил эти бессонные ночи накануне похорон Сталина.
Я учился тогда в девятом классе, и все эти дни наша школа походила на караульное помещение, потому что уроки были отменены, а все старшеклассники круглые сутки, поочередно сменяясь, стояли с учебными винтовками в руках в почетном карауле у большого портрета Сталина на лестничной площадке между вторым и третьим этажами.
Наши классные руководители тоже находились вместе с нами и выполняли роль разводящих, выводя через каждые тридцать минут очередную смену для несения караула.
— А его похороны? — продолжала мать. — Ты помнишь, как плакали люди?
И это я тоже хорошо помнил.
В день похорон нас вывели на центральную площадь города к памятнику Сталину, где состоялся траурный митинг.
По репродукторам шла трансляция с Красной площади, все вокруг слушали траурную музыку и речи ораторов, прощавшихся с «вождем всех народов» и плакали.
— Это было такое горе! — словно комментируя мои воспоминания, говорила мать. — Всенародное! Нам всем было страшно, мы не знали, как будем жить без него, что будет с нами!
И это тоже было верно. Я, правда, не помню, чтобы в тот момент я не представлял себе, как буду жить дальше, но помню, что, поддавшись всеобщему настроению, страшно переживал за стоявших рядом плачущих людей, на лицах которых действительно было неподдельное горе.
— Представляешь, — спросила мать, — если бы в этот момент кто-то сказал, что Сталину не место в Мавзолее?! Да его бы растерзали на месте!
И сейчас мать была абсолютно права, потому что фанатичная вера большинства людей в гений Сталина была столь велика и безгранична, а убеждение, что он является единственным и верным продолжателем дела Ленина, столь прочно укоренилось в их сознании, что иного места для его тела и быть не могло!
— И вот теперь те же люди, — мать горько усмехнулась, — которые бились в истерике на его похоронах, проголосовали за это постановление!
Вот здесь я никак не мог с ней согласиться, потому что по разным причинам люди бились в истерике и голосовали сначала за одно решение, потом за другое.
Одни знали все и горевали потому, что с уходом Сталина из этой жизни их собственное благополучие в любой момент могло превратиться
Другие ни во что и никогда не верили, и их слезы и горе были также фальшивы и лицемерны, как до этого были фальшивы и лицемерны их здравицы в честь созданного с их помощью живого бога.
Но больше всего было обманутых, в головы которых десятилетиями вдалбливали слепую веру в гениальность и величие вождя, и прозрение было для них, пожалуй, не меньшей трагедией, чем до этого бездумное поклонение извращенным до неузнаваемости идеалам.
— Разве можно их осуждать за то, что они верили мифам? — имея в виду тех, кто прозрел, подобно мне, за годы, прошедшие после смерти Сталина, спросил я. — Ты, по-моему, до сих пор им веришь!
— Не смей со мной так разговаривать! — вспылила мать. — Что ты знаешь о Сталине?
— А ты? Что ты знала о Сталине? — задал я ей встречный вопрос. — Что знало о нем все твое поколение?
Мать пыталась что-то мне ответить, но я, не слушая ее, продолжал:
— Вы жили среди его портретов, статуй, вы превратили его в божество, да и нашу идеологию едва не превратили в религию!
Я поймал себя на мысли, что слишком резко разговариваю с матерью, и постарался говорить спокойно.
— А мое поколение знало о нем еще меньше. Нам только все время твердили: Сталин — это Ленин сегодня! Это сегодня мы знаем, что Сталин встал над всеми. И чтобы удержаться на этой недосягаемой для других высоте, запустил карательную машину!
Мать даже задохнулась от возмущения:
— Ты не имеешь права так говорить о Сталине! Как ты можешь судить великого человека?!
— Я его не сужу, — возразил я. — Его судит весь наш народ. И еще долго будет судить.
Мать тяжело опустилась на табурет и устало махнула рукой.
— Судить легко, — сказала она. — Но почему все сразу забыли про его заслуги? Ведь их было намного больше, чем ошибок!
— Мама, пойми, — попытался я ее убедить, — арифметические подсчеты здесь неприменимы! И кроме ошибок, как тебе известно, у Сталина были тягчайшие преступления!..
Я встал, подошел к окну и поразился той необыкновенной перемене, которая произошла на улице за какой-то десяток минут. Когда я возвращался домой, было морозно и сухо, а сейчас за окном все побелело: пошел первый снег.
Я повернулся и посмотрел на мать.
Она сидела, сложив руки на коленях, и мне показалось, что она уже почти готова со мной согласиться, но что-то мешает ей это сделать.
— Уже пять лет все органы КГБ занимаются реабилитацией невинно пострадавших людей! — отойдя от окна, заговорил я снова. — И сколько лет потребуется еще? Поэтому никакие заслуги не могут оправдать бесчеловечности! Да и с заслугами Сталина тоже еще предстоит разбираться!
Мать недоуменно посмотрела на меня, и я спросил: