Автоматная баллада
Шрифт:
– … а крысы – маленькие. А еще до войны трава была зеленее, небо – голубее, а деревья – деревяннее. Макс! Я вообще-то тоже кое-что помню!
– В том-то и дело, что «кое-что».
– А я, – глухо щелкнула «M16», – помню только войну.
И все замолчали – даже не подозревающие о нашей беседе хозяева. Словно маленькую ложбинку на крохотном островке накрыло огромной мрачной тенью – тех дней. Судных Дней планеты.
Тогда я еще был, по сути, ничем – нерассуждающим, бездумным куском металла сложной формы. Но даже и в таком виде я чувствовал, как растет
Война случилась не внезапно. Сначала прошла серия «инцидентов» – сбитый пассажирский лайнер, пропавшие в тех же стылых волнах курильские «Миги». Стычки на границе двух Корей… разбомбленный «по ошибке» советский тральщик на Средиземке… исчезнувший неподалеку от русской эскадры «Гэлэкси»… прошедшие с невиданным размахом осенние учения, которые обе стороны сочли за признак скрытой мобилизации врага. «Период международной напряженности» тянулся больше полугода – и, наконец, у одной из сторон перетянутые струны начали рваться, слишком уж тяжел был груз, вдобавок давил еще и прошлый опыт. Раз уж не миновать, так пусть хотя не так, как в 41-м… лучше уж самим.
Тогда… начиная, они верили – точнее, им хотелось верить! – что шанс на победу, хоть и призрачный, все же есть, что в самом худшем варианте все ограничится сожженной Европой, да и то, если повезет, не всей. Ведь им – главным – есть что терять, а если в ход пойдет «последний довод королей»… но разбуженную первыми выстрелами лавину было уже не остановить. Даже и притормозить толком не удалось – и на мировом игральном столе армии и флоты сгорали едва ли не быстрее брошенных в костер бумажных десяток и валетов… и кто-то, решив, что игра уж слишком пошла в одни ворота, первым схватился за козырь, а его соперник поднял ставку до мегатонных высот. И карты вдруг обернулись упрямо ползущими по спекшейся земле сводными отрядами из живых мертвецов, сражающихся с такими же полутрупами за руины, когда-то назначенные целями в давно погибших штабах. И карты обернулись разодранными чудовищным ударом корпусами кораблей, в которые хлестала вскипяченная термоядром вода…
И превратились в падающие с черных от дыма небес ослепительно-белые звезды.
– Иногда, – задумчиво произнесла Эмма. – Я думаю… мы ведь любим стрелять, так?
– Разумеется. Как же можно не любить то, для чего создан?
– Да, верно. И я думаю – те, что стояли в шахтах. Много больше и сложнее нас… если они тоже осознали себя… свою мощь… и захотели вырваться из-под бетона и стали, взмыть небо на огненном столбе, почувствовать холод космоса и жар атмосферы…
…может, они просто тоже захотели совершить то, ради чего были созданы?
Отвечать ей никто не стал.
– Будешь ждать меня здесь, – строго наказал Швейцарец. – Голову старайся не поднимать. И вообще, поменьше высовывайся. Следи за вещами.
– А что, – удивленно вскинулась девушка, – твои мешки могут сбежать?
– Все когда-нибудь случается впервые…
Он помедлил еще
– Сиди здесь. Жди меня.
И уже шагая через опушку, пробормотал: – Жди меня, я обязательно вернусь… к тебе.
Он рассчитал все правильно – храмовники как раз закончили проходить землеройник. Но удостовериться в этом еще не успели – прежде, чем на правом фланге их поредевшей цепи щелкнул пистолетный выстрел.
– А?
– Где он?
Бах. Бах.
– Б***… – отчаянно выдохнул храмовник, попытавшийся длинной очередью достать мельтешащий черный силуэт и не успевший убрать палец со спуска, когда автоматный ствол «наполз» на спину его соседа по цепи. – Су…
Бах. Бах.
– Сворачиваемся! Ну, живо!
Михалыч почти сразу сообразил, что происходит. Чертов сучий сын воспользовался тем, что в густом ельнике храмовники оказались разделены, и сейчас, двигаясь вдоль цепи, попросту выбивал их поодиночке.
– Справа он! Бей, робяты! Бей!
Яростная пальба, казалось, должна была скосить не только проклятого стрелка, но и укрывавший его лес – свинцовые струи выбивали целые фонтаны щепок, переломившись сразу в двух местах, начала валиться молоденькая елочка…
– Хватит! Кончай палить!
Послушались его не все – большинство закончило пальбу, лишь расстреляв очередной магазин. Но так или иначе, грохот выстрелов затих, оставив после себя кисловатую пороховую вонь и терпкий запах свежей смолы от разлохмаченных очередями елей.
Десятник огляделся. Все оставшиеся собрались вокруг него, на небольшой прогалине. Бледные, взмокшие, как черти, нервно поводящие стволами… все… семнадцать?
– Как щенят… – истерично всхлипнул один из храмовников. Из второй сотни, припомнил десятник, ну да, эти только с бабами да детьми воевать хороши, а как до настоящего дела дошло, кровушку – свою, не чужую – почуяли, так и поползли. Как же его звать-то, козла, Парфен, что ли?
– Он нас… как щенят слепых… что хочет, то и делает… играется… развлекуху устроил…
– А ну тихо! – рыкнул Михалыч. – Слушать всем.
– Он…
– Жак, ну-ка врежь ему!
Чернобородый, с патронной лентой поверх кольчуги Жак кивнул, сделал шаг назад, коротко замахнулся и деловито, как на тренировке, впечатал приклад «калаша» в солнечное сплетение Парфена. Тот разом замолк, сложился вдвое и, выкатив глаза, медленно повалился на землю.
– Слушать всем! – повторил десятник. – Он где-то здесь.
Больше всего Михалыч опасался, что у кого-то из оставшихся парней сейчас не выдержат нервы – и он, ополоумев от ужаса, либо рванет назад, не разбирая дороги, либо начнет поливать свинцом и без того измочаленные елки, а чертов…
Додумать это мысль десятник уже не успел.
Звук пришел – однако пришел он вовсе не из зеленой стены перед их автоматами. Звук родился рядом с Михалычем – вверху, в кроне вековой ели. Приглушенный стук удара о ствол… затем о ветку… и в слежавшуюся хвою шлепнулось черное, ребристое…