Автопортрет художника (сборник)
Шрифт:
– Занялись, наконец-то, своим делом? – спрсоил Лоринков.
– Нам нужно поговорить, – сказал Друце.
– Ой, у меня сейчас нет денег, я не смогу одолжить, – соврал Лоринков.
Друце смерил его взглядом и увлек за собой. Лоринков отнекивался и возмущался, но Друце проявил настойчивость. Поэтому будущему майору НРКА пришлось пойти туда, куда его тащил за собой молдавский автор средней руки.
В гастарбайтерский городок…
ххх
Вечером
У костра таджики жарили кошку. Молдаване разделывали собаку на поджарку для мамалыги. Узбеки варили плов из выброшенного из ресторана риса по-восточному с овощами. Дети играли среди мусора. Женщины готовили еду в мотоциклетных шлемах. Неподалеку от них записывал все это на пленку, срываясь на плач, корреспондент НТВ. Лоринков уловил: «благородные лица арийцев… рязанские рожи московских ментов… люди-страдальцы… мы зажрались…». Корреспондент был дерганным, как Петрушка. Ну, или как Парфенов. Когда он закончил, таджики с благородными лицами арийцев отобрали у него камеру, и утопили его с оператором в ручье.
– Мы свидетели катастрофы вселенского масштаба! – сказал Друце.
– Да нет, речь не об этом долбоебе с НТВ, – махнул он рукой.
– Я о гастарбайтерстве, – пояснил Друце.
– Великое Переселение Народов, – сказал он.
– Вот что ждет кисти Художника, – сказал Друце, – в то время как лучший молдавский писатель пишет рассказики про еблю, пьянку и каких-то сетевых пидарасов…
– То есть, мы сошлись на том, что лучший молдавский писатель это все-таки я, а не вы, – уточнил не любивший недосказанности Лоринков.
– Я уже старый, – смущенно признался Друце.
Ладно, – сказал Лоринков, – тогда я готов признать, что в молодости вы были хоть и не так хороши, как я, но тоже ничего так….
– Ну, как писатель, – пояснил Лоринков не понявшим и напрягшимся таджикам.
– Я уже умираю, – сказал Друце, – и хочу, чтобы ты знал, мой мальчик…
– Москва это Рим, а мы, гастарбайтеры, его рабы… Грядет новый Спартак!
– Вы же не гастарбайтер, – сказал Лоринков, – вы же всем в Молдавии говорили что…
– Вот именно, – сказал Друце, – я всем в Молдавии говорил, что…
Лоринков понял и сочувственно помолчал.
– Это еще ничего, – скеазал Друце.
– Композитор Дога моет машины на Пречистенке, или какой-то еще «-истенке», – признался Друце.
– Хуй поймешь москвичей с их названиями, – поморщился Друце.
– А до этого он на Арбате фокусы показывал, а я всегда
– Ладно, – сказал Лоринков, – хули вы от меня все хотите?
– Вы, молдаване, с вашими проблемами сраными, – сказал Лоринков, – как я их решу?
– Вы обязаны быть пророком, – сказал Друце.
– Мне что блядь, – сказал Лоринков.
– Мне написать книгу про то, как молдаване устраивают крестовый поход куда-нибудь в Италию или Москву? – спросил он.
– Ха-ха, – посмеялся он.
ххх
… Ближе к полуночи московский дворник Ион Друце повел писателя Лоринкова по одному «очень важному адресу». За правдой.
Он писатель, как и мы с вами, – бормотал Друце, ставший, по замечанию Лоринкова, совсем уж каким-то юродивым. – Он за угнетенных, он за народ…
– Новый Горький он, – сказал Друце.
– Вот хуйня-то, – сказал Лоринков, никогда не любивший Горького.
Ему не хотелось себе в этом признаваться, но поселок гастарбайтеров произвел на него гнетущее впечатление. Мужчины стояли перед московский многоэтажкой с железной дверью и кодовым замком. По молдавским меркам это было жилье миллионеров. Друце вызвал в домофон кого-то, и спустя пятнадцать минут этот кто-то вышел. Крепкий молодой человек лет тридцати пяти. Лысый.
– Актер Куценко! – сразу узнал Лоринков любимого актера.
– Захар Прилепин! – поправил его крепыш.
– А вы кто? – спросил он.
– Скажите, – проборомотал Друце, лобзая руку крепыша, – что делать? Куда идти? Смысл? В чем… Мы пришли… Люди, они страдают… – Гастарбайтеры… Путин… Хуё-мое бля…
– Мы из Молдавии, – сухо сказал Лоринков.
– А, – сказал крепыш.
– Сейчас настроюсь, – сказал он и откашлялся.
– Ребятушки, – сказал он, – жизнь она ведь сладенькая как писюнечка, розовенькая, в складочках, ветерком подует, ромашечкой запахнет, она вся такая… восхитительненькая… ну и Наташа Марарь конечно молодец… я так сказать рад…
– Но вернемся к писюнечке… живешь ты ей, родимой, не надышишься, складочки ее пальчиками раздвигаешь, сочком не набалуешь… – продолжил крепыш под все возрастающее удивление Лоринкова.
– А тут придут гоблины злобные, растопчут ромашечку сапогом ментовским злобным, мусором черным душеньку закидают, поля необъятные наши, эх, да что ж вы родненькие затол…
– Восхитительно, – перебил Лоринков, – вы, наверное, еврей?
– Это еще почему? – спросил крепыш.