Авторитет из детдома
Шрифт:
– Проходите.
В темноте мансарды пахло красками, скипидаром, таинственно поскрипывали стропила старого дома. Щелкнул выключатель. Анкудов осторожно поставил картину к стенке и тихо выдохнул. Поперек мансарды из угла в угол была протянута веревка, к ней прищепками были приколоты большие листы эротических черно-белых фотографий. На каждой из них была Тамара. Никакого намека на разврат. Все вполне целомудренно и красиво. Ромашковое поле, а по нему бежит обнаженная девушка. Тамара сидит на деревянных мостках, повернувшись к камере спиной, и смотрит
– Вы сами себя снимаете? – задал абсолютно идиотский вопрос Павел. Просто повисшее в воздухе молчание стало уже неудобным.
– Как когда. Извините, вы не должны были видеть эти работы. Я забыла, что они тут висят. У меня редко бывают посторонние, – Тамара выключила свет.
В темноте обострились запахи мастерской. Загадочно колыхались на веревке неразборчивые в полумраке снимки. Павел различил дыхание девушки.
– Боже, как стыдно. Получается, будто я специально привела вас посмотреть, – шепотом проговорила она.
– Я пойду? – спросил Анкудов.
– Спасибо вам. И еще раз извините.
Странные чувства поселились в душе Павла. С одной стороны, ему, как и всякому бы другому мужчине на его месте, хотелось обнять Тамару или хотя бы провести рукой по ее волосам, чтобы понять – оттолкнет, не оттолкнет. Ведь обстановка была идеальной для интрижки, а то и для начала более серьезных отношений: полумрак, мастерская, в которой они одни, и небольшая общая тайна, случайно возникшая между ними. Но с другой стороны, он ни на секунду не забывал, что Тома – дочь его начальника. И всякая попытка сблизиться с ней будет похожа на мелкую, гнусную месть подполковнику Гандыбину. Мол, ты со мной так поступил, а я зато твою дочь трахаю!
Именно это мерзкое слово почему-то пришло в голову Анкудову, засело в ней. Оно и разрушило идиллию.
«Да не буду я ее трахать! – подумал Павел и тут же сам себе возразил: – А она, между прочим, ничего тебе и не предлагала. Умерь фантазию, опер самонадеянный».
– Я пошел, – словно не обращался к Тамаре, а сам себе отдавал приказ, произнес Анкудов и вышел из мастерской художницы.
Глава 7
На душе стало совсем погано. Единственно возможное в таких случаях лекарство, которое знал Анкудов, – водка. Могла бы помочь и изнурительная работа, но ведь опера отправили в отпуск, отстранив от всех дел. Выпивать в одиночестве в своей холостяцкой квартире Анкудов не был приучен. Так и спиться недолго. Он завернул в недорогое кафе, где и раньше нередко пропускал законную «сотку» после службы.
За столиком, хоть и пьешь в одиночестве, но все же рядом люди. Слушаешь краем уха чужие разговоры. Понимаешь, что не у одного тебя так плохо в жизни или по службе. Или же, наоборот, радуешься чужим удачам. А захочешь, можешь всегда завести ни к чему не обязывающий разговор с народом за соседним столиком.
Павел вливал в себя одну рюмку за другой, пытаясь погасить горечь обиды. Почти не закусывал и, тем не менее, почти не пьянел.
Когда в очередной раз Анкудов подошел к стойке и заказал «сотку», бармен опрокинул бутылку над мерным стаканом, нацедил «пятьдесят» и абсолютно неожиданно добавил:
– Больше нет. Всю водку выпили.
– Я, что ли, выпил? – Анкудов даже подумал, что его разыгрывают.
– Нет, я серьезно. Кончилась. Редко, но такое случается. Не привезли вчера новую партию спиртного. Думал, на сегодня хватит. И не угадал.
– Точно? – все еще не верил в реальность подобной ситуации Павел.
– Абсолютно. Могу предложить коньяк, пиво.
– На твой коньяк моей зарплаты не хватит, – усмехнулся Анкудов, рассчитываясь за «полтинник». – И от пива увольте. На понижение градуса я никогда не иду.
– И это правильно, – похвалил бармен.
В конце концов, трагедии не случилось. И так Анкудов собирался остановиться, поэтому какая разница – «сто» или «пятьдесят»?
Он вернулся к своему столику, опрокинул рюмку и почувствовал, что все-таки именно того «полтинника», на который он уже настроился, ему и не хватает. Но что поделаешь?!
И тут к нему торжественно подошел бармен, на подносе он держал пивную кружку, наполненную до краев темно-янтарным напитком.
– Я же говорил, что пива мне не надо, – изумился Анкудов. – К тому же темного я не пью вообще.
– Это не пиво, а хороший коньяк, – таинственно проговорил бармен.
– А почему тогда он в пивном бокале? – недоумевал опер и даже подумал, что перебрал, раз ему такое мерещится. – Зачем ты мне его принес?
– Это вам вон от того господина за угловым столиком, – бармен поставил пивной бокал и сделал жест рукой в сторону мужчины, продолжавшего сидеть к Анкудову спиной.
– Что за черт?
Но бармен уже перекочевал за стойку. Павел поднялся и с бокалом, в котором плескался, судя по запаху, самый настоящий коньяк, двинулся к «благодетелю».
– Дорогой, спасибо за заботу, конечно, но я таких проставонов не люблю.
Мужчина за угловым столиком встал, повернулся и, хитро прищурившись, поглядел на Анкудова. Тот чуть бокал не упустил из рук.
– Колька… Копоть, – признал опер появившегося черт знает откуда после стольких лет отсутствия детдомовского друга.
– А то! – воскликнул тот. – Да погоди обниматься, коньяк разольешь! – всего на секунду Копоть избежал объятий, перехватил бокал, поставил его на стол.
Вот тогда уж друзья детства и обнялись.
– Ты где пропадал? Зачем бармену сказал коньяк в пивной бокал налить?
– А чтобы ты бутылку случаем не взял да с ней и не ушел. Теперь уж со мной выпить придется, это точно.
– Да я и не против…
Опер поднял наполненный до краев бокал и осторожно, чтобы не пролить, прикоснулся к стакану Копотя.