Айя и Лекс
Шрифт:
А я…остро жалела о каждой потерянной минуте нашей близости. Жалела, что позволила ему уехать тогда и ввязаться в войну против Марины Нежиной. Позволила и…потеряла.
— Не плачь, Синеглазка, — тихий голос отзывается в каждой клетке странной вибрацией. Сердце подпрыгивает, застряв где-то в горле, а потом бухается вниз, на самое дно живота, распаляя давно забытое ощущение.
Медленно опускаю голову, чувствуя, как к сладкому запаху апреля примешивается сандал и еще что-то горькое, но такое родное.
Только посмотреть все равно страшно. А вдруг привиделось?
— Лешка… —
Почему?
— Потому что я не стою твоих слез, Синеглазка, — похоже, я спрашиваю вслух, раз он отвечает. Только совсем не то.
Мягкое прикосновение его пальцев опаляет точно током, мощным разрядом прокатывается по оголенным нервам. И только теперь я ощущаю влагу на щеках. Растерянно касаюсь кожи и долго смотрю на влажную ладонь. Слезы? А я и не заметила, что плачу.
— Но мне чертовски приятно, что ты не забыла меня. Хотя одного понять вот никак не могу, — а пальцы не убирает, гладит скулу, слегка зацепив сережку, за ухом, ниже, срывая с тормозов и без того чокнувшийся пульс, — какого лешего ты замуж за этого придурка вышла, а? У него же на лбу написано: мудак. Не могла кого поприличнее найти?
— Извини, — злость дробит легкие, мешает дышать, — забыла проштудировать список Форбс местной психушки, где…
Пальцы жестко обхватывают мой подбородок, разворачивают, заставляют смотреть в напряженное, высеченное точно из камня, лицо. Острое, точно клинок. Каждая черта будто заточена, а взгляд вспарывает, вытягивая наружу все самое потаенное. Опасный. Жесткий. Вот только я его не боюсь, потому что вижу в этих синих глазах страх и боль. Смертоубийственный коктейль, особенно для этого мужчины.
— Так зачем, Синеглазка? — и голос его хрипнет. — Зачем устроила весь этот спектакль со свадьбой? Говори, ну же. Мне…мне нужно знать…
И я вдруг понимаю, что ему действительно нужно и важно услышать мой ответ. И страх в его глазах только ширится с каждым ударом сердца, с каждой секундой моего молчания.
— Я хотела, чтобы ты пришел.
— Вот он я, — выдыхает он, одним рывком прижимая меня к себе.
Я вцепляюсь в ворот его расстегнутой куртки, носом вжимаюсь в его шею, жадно втягивая его запах, кожей ощущая биение его сердца. А в голове только одна мысль: «живой!»
— Здравствуй, Синеглазка, — шепчет в макушку, пальцами расчесывая мои волосы. И когда только успел распустить, если еще минуту назад их стягивала в высокий хвост резинка?
— Здравствуй, муж мой, — улыбаюсь и трусь носом о его плечо. Обнимаю, ладошками забравшись под куртку. Ткань водолазки щекочет и это мешает, потому что в эту минуту хочется добраться до его кожи, потрогать, вспомнить, каков он на ощупь. И я теснее жмусь к нему, хоть делать это, сидя вполоборота на узкой лавочке, жуть как неудобно. Но мне плевать. Главное, с ним.
— Синеглазка, если ты сейчас шевельнешься, — шепчет, щекоча дыханием ухо, — я разложу тебя прямо на этой лавочке.
Я вздрагиваю от хрипотцы в его голосе, от того, как он действует на меня.
Медленно отлипаю от него и заглядываю в глаза, сейчас темнее чернил. Шумно вдыхаю, кайфуя от запаха его близости. Но выдохнуть практически нереально. До одури хочется удержать в себе этот аромат, наполниться им, как пустой сосуд живительной влагой. Чтобы раз и навсегда заклеймить саму себя его ароматом. Ним. Но я все-таки выдыхаю, чтобы снова с необузданной жадностью вдохнуть своего мужчину.
— Кажется, я схожу с ума, — улыбаюсь, закусив губу. И руки подрагивают. Нервы? Или нечто другое, щекочущее в солнечном сплетении? — Но мне плевать.
С удовольствием ловлю его удивление во вздернутой брови и легкому прищуру.
— Мне плевать, — повторяю, смакуя каждое слово, приносящее нереальное удовольствие, — где ты это сделаешь. Главное, это будешь ты.
Он смеется, запрокинув голову и прижимая меня к себе.
— Ты потрясающая женщина, Синеглазка, — отсмеявшись, шепчет мне в макушку. Ладонями гладит спину, — И я рад, что ты моя. Моя же?
И пытливо в глаза смотрит, выискивая в них ответ. Пусть ищет — мне скрывать нечего. Ему я не изменяла, как-то совершенно не до того было. Но смотреть, как он беспокоится и как жгучая ревность плавится в его синем взгляде — невероятное наслаждение.
— А ты? — вопросом на вопрос, муча его неизвестностью. Он сам должен понять, что в моей жизни нет и не будет другого мужчины. Только он. — Ты — мой?
Я не дышу в ожидании его ответа, потому что в памяти жива картинка его встречи с Мариной. И та их связь еще звенит у меня под кожей, пульсом рвет артерии.
— А ты считаешь иначе? — вместо ответа.
Так и подмывает вернуть ему вопрос, но я понимаю, насколько это глупо уходить от ответа. А я больше не совершаю глупостей и не боюсь смотреть правде в глаза. В синие сияющие глаза.
— Почему у тебя глаза синие? — вдруг спрашиваю. Побег? Может быть. Но сейчас не хочется говорить о Марине.
— Природный цвет, — немного озадаченно отвечает Лешка. — А до этого были линзы.
— Зачем?
Хотя вопрос глупый. Ясно же, чтобы в корне изменить личность, до всех мелких деталей. Но зачем ему понадобилось менять личность раньше и теперь.
Лешка понимает все правильно. Поднимается с лавочки, опираясь на трость, протягивает мне руку.
— Пойдем.
Я вкладываю свою ладонь в его. До конца аллеи мы идем в полном молчании. Я не знаю, о чем думает Лешка, но лично я гоню все мысли прочь. Иначе мой мозг не справится. Хватит и того, что мой муж, которого я считала погибшим некоторое время — выжил. Как? Я очень надеюсь, что он объяснит. А еще мне самой ему многое нужно рассказать. Так, чтобы он поверил. Потому что только он может найти нашего сына. Я даже представить боюсь, что будет, если Лешка мне не поверит. Что со мой будет? Рассыплюсь на мелкие кусочки. Меня просто не станет.