Аз Бога ведаю!
Шрифт:
– Дай дух перевести…
Тем часом Кикимора княгиню укрыла покрывалом, сотканным из горюн – травы, осыпала мхом – льном кукушкиным – и обложила пеной морской. И травы эти, словно губка, впитали в себя и пот, и кровь, и душу. Плоть ровно вспенилась, взбурлила и лежала горой: чудилось, тронь – и потечет как тесто из квашни. Владычица же вод чуть дух перевела, омыла свои ноги в шайке и влезла на полок.
– Пора! Вроде поспела…
И принялась месить княгиню ногами, как глину месят, когда бьют печь. Под пятой ее княгиня лишь стонала, стискивая зубы, и не могла дыхнуть. Старуха промесила тело, а Кикимора тем временем
– Наддай! Наддай! – бодрила ее владычица Путей водных. – Не жалей косм-то, отрастут!
Кикиморины волосы иссекали плоть. Дурной, душный воздух вскипал на теле и обращался в дым. Старуха в тот момент готовила какое-то питье – колдовала над травой, бормотала над огнем и сливала их в одну чашу. Плоть княгини уплотнилась, сбилась в тугой жгут, но, бесчувственная, не имела живительных сил, будто земля холодная.
От медных косм Кикиморы одни охвостья… Потом княгиню осыпали цветами – ромашкой, васильком и буквицей. Перед взором своим она позрела пчелку, что ползла в цветах и сбивала ножками пыльцу с тычинок. И разум медленно сузился, сжался вместе со взором, и огромный мир стал размером с цветок.
И так стоял невесть какое время…
И минул прежде век – пришла в себя княгиня.
Лежала она на ложе, устланном травой. Вниз лицом, раскинув руки, словно забитая птица. Над рекою Ра сияла радуга, и не роса была на травах – се дождь промчался над землей!
В небе же, выше радуги, кружил одинокий сокол…
Княгиня встала на ноги и обнаружила, что нет на ней свычных одежд, лишь длинная беленая холстина покрывает тело с головы до ног, ровно детская пеленка. И само тело сделалось невесомым, всякое движение легко, ничего не стесняет: будто она плывет, как рыба в море. Вокруг же – ни души, только птицы поют над головой.
Завороженная таким преображением, княгиня робким шагом пошла к воде, а на берегу уж ни баньки нет, ни старухи с Кикиморой; один лебединый князь, изогнув шею, сидит на воде и играет струями.
Склонилась княгиня к священной реке и замерла. Из светлых вод, как из зерцала, глядел девичий лик…
Как стебель из молодой почки на старом дереве, родился обновленный облик, и пропала неведомо куда давнишняя горечь лет – будто грозовая туча свалилась с небосклона за окоем и обнажила солнце. Уж так было приятно любоваться собой, помня о том, что все сие – не сон, не грезы чудные.
Но чары вод реки-зерцала разбил крылами лебединый князь. Кликнул призывно и поплыл противу струй. Княгиня же опомнилась, свой посох подхватила и поспешила берегом за птицей. Река меж тем нырнула под темные лесные своды, и отчего-то птицы смолкли. Лежала под ногами возделанная, но незасеянная нива и дышала по-человечески. Огромные дубы, сосны замшелые казались отлитыми из меди; иные дерева стояли над водой, корнями опираясь, как ногами.
Речка бежала под ними…
Князь лебединый кликал, заманивал княгиню все глубже, глубже в лес. Сквозь кроны дерев уж и солнце не пробивалось, однако яркий свет от реки Ра был яснее солнечного, и нельзя было определить, утро сейчас, день или глубокая ночь, ибо княгиня шла долго, но свету в сем лесу не убавлялось.
Вот кончилась дерев завеса, и вдруг взметнулся перед взором высочайший холм, облитый солнцем со всех сторон. На вершине сего холма стоял Храм –
Это и был исток Великой реки Ра.
И нет ни золота, ни серебра, ни каменьев самоцветов на сем Храме – лишь токмо Свет.
Княгиня обошла чертоги вдоль старых замшелых стен, но холм и Храм были неприступны – ни врат, ни дверей. Лишь солнечный исток Ра, сбежав с холма, выбивался сквозь арку в стене – туда-то и нырнул лебединый князь. Княгиня же осталась под стеной в очаровании Света, как и вся природа окрест, не ведающая иной стихии. Делать было нечего, а токмо ступать за лебедем. Коснулась княгиня посохом истока реки Ра – в мгновение истаял посох, ровно свеча восковая, а золотая змейка ожила, бросилась в воду и растворилась. Страх одолев, княгиня вошла в реку и сквозь арку прошла за стену, а там уже встречали ее две девы в радужных одеждах:
– Войди, княгиня, в Храм!
Привратницы сии подставили ладони, и по ним, как по ступеням, княгиня взошла на холм и встала перед дверями Чертогов. Тут одна из дев набросила на голову княгини черный плат и тем самым покрыла очи.
– В сем Храме Изначальный Свет, – сказала тут другая. – Зреть смертному нельзя, инно не захочешь более на землю воротиться…
Под черным платом угас всякий свет и мрак окутал разум…
4
Великий волхв Валдай, жрец Чертогов Света, уж сорок дней стоял перед жертвенником и, воскладывая жертвенные травы, взывал к Роду. Космы света из восьми окон пронизывали Храм и сочетались в круг Времени; в середине круга курилась жертвенная чаша. Дым окрашивал лучи в голубой, зеленый и пурпурный цвета, возносился под купол и вздувал его, как ветер походную вежу. Горек был дым Вечности и смертным выедал глаза.
А волхв Валдай был смертным Гоем…
В жертвеннике тлела трава Забвения. Росла она лишь на тропе Траяна, и всякий, кто ступал на эту тропу, попирал ногами незнаемую травку, не ведая, что попирает Время. Земные внуки даждьбожьи не знали забвения, ибо Родом завещано лишь век жить на земле – срок очень малый, чтобы годы коротать, забывшись, как во сне. Для бога же .дым Времени был усладой, ибо бессмертие – тяжкий груз что на земле, что в небесах. И невозможно нести его, не изведав Забвения.
Смертный жрец Чертогов Света, как всякий Гой, мыслил о земном, но, повинуясь року своему, служил богам и стерег в Храме святыню – Изначальный Свет. Когда же приходил час смерти, плоть волхва воскрешалась на жертвеннике Рода и, обратившись в дым, уносилась в Последний Путь. И оставалось на земле одно имя – Валдай, нетленное и вечное, поскольку всякий даждьбожий внук получал от рождения вместе с именем и рок, начертанный на роду.
Валдай на древнем языке народов Ара означало – Дающий поворот.