Аз-Зейни Баракят
Шрифт:
Жизнь как бы повторила фантастический гротеск Гамаля аль-Гитани — его повесть «Воспоминание о прошедшем». С этой повести началось мое заочное, а затем и личное знакомство с писателем. Он подкупал искренностью без претензий, оригинальностью без оригинальничанья. Он уловил психологию «инфитаха», настроения «жирных котов», безумство распродажи, пиратство торгашей.
Ко времени публикации «Воспоминаний о прошедшем» имя Аль-Гитани уже стало известным в египетской и арабской литературе, несмотря на его относительную молодость: ему тогда было тридцать три года. Он принадлежал к кругу писателей-патриотов, которые с болью в сердце задавали вопрос: что означает для страны политический, курс Садата? От насеровской эпохи осталась высотная Асуанская плотина, заводы
Не только паразитизм прослойки нуворишей, но и их разрыв с национальными интересами и национальными традициями вызывал бурлящее недовольство и масс, и честной интеллигенции. Этот разрыв был не только социально-экономической и политической сутью новых компрадоров (как раз этот аспект зачастую ускользал от понимания масс), но означал и американизацию их быта, манеры поведения, взглядов, привычек. Нувориши, коррумпированные чиновники, купленная ими интеллигенция приобретали те черты, которые известны на Западе под словом «космополитизм», а здесь, на Ближнем Востоке, — под словом «левантизм».
Еще в XIX веке коммерческое вторжение Европы на Ближний Восток привело к появлению прослойки «левантийцев» (от слова Левант) — посредников, компрадоров, по происхождению греков, армян, евреев, палестинцев, сирийцев, «порой египтян. Дух нового левантизма означал, что местные нувориши — египтяне, общаясь с Западом, сдавали ему все национальные позиции в области культуры, обычаев, нравов. Они могли быть египтянами от волос до кончиков пальцев, их профили могли казаться скопированными с фресок фараоновских храмов, но тем опаснее были они для общества, тем лучше они пользовались национальной мимикрией, будучи, по сути дела, американцами, французами, западными немцами с египетскими лицами и паспортами.
Но обостренное чувство национальной принадлежности — неотъемлемая черта большей части египетской интеллигенции. Для нее вопрос самооценки, отношения к самобытности национального характера египтянина, раздумья о месте и роли Египта в мире всегда были одними из центральных в системе мировоззренческих ценностей. Каковы бы ни были оттенки этих чувств, значительную часть египетской интеллигенции объединяло неприятие идеологии левантизма. Однако преданность стране, гордость ее великой цивилизаторской миссией в прошлом у многих сочетались с явным или скрытым комплексом неполноценности по отношению к Западу, с тягостными раздумьями о судьбах народа и страны.
Литература и публицистика в Египте обычно были жироскопом общественных настроений, поисков и метаний интеллигенции, оселком для оттачивания общественных идей. Не таким оказалось садатовское время.
С начала 70-х годов настоящая египетская литература стала чахнуть, лишенная свободы творчества и доступа к массовому читателю. Атмосфера 60-х, в которой сложилось поколение Аль-Гитани, кардинальным образом изменилась. Шестидесятые годы, время Гамаля Абдель Насера, были и периодом литературного и культурного подъема, когда совершенствовались строгие литературные мерки. Сложился климат серьезного подхода к художественному творчеству, создавались условия, когда важным стало отличать подделку от подлинного произведения литературы и искусства. Рождение нового таланта было праздником для литературных кругов и общественности.
Но со времени прихода к власти Садата подлинный талант стал считаться преступлением, ибо не мог не выражать чаяний народа, не быть преданным национальным интересам, не защищать человеческое достоинство, не осуждать гнет, а значит, не становиться в оппозицию к режиму, значит — быть преступным. «Официальный Египет стал убивать своих талантливых детей, как кошек», — гневно писал Аль-Гитани. В конце 60-х годов в Египте существовали серьезная литература и критика, имевшие свои собственные трибуны. Ежедневные газеты публиковали литературные страницы, которые редактировали видные критики и писатели. «В те годы основой оценки писателя был его талант, а критерий оценок был заложен еще в эпоху просвещения в XIX веке — воздавать писателю то,
Одним из первых декретов после государственного переворота, совершенного Садатом в мае 1971 года, и утверждения его у власти было решение закрыть серьезные журналы, посвященные культуре, или сменить их руководство под предлогом того, что они разлагают общественные нравы и покушаются на определяющую роль государства в издательском деле. Любого талантливого писателя стали считать потенциально опасным деятелем.
Политические авантюристы и бизнесмены от литературы захватили ведущие посты в журналах, газетах, театрах, кино. Египетский критик и социолог Галяль Амин назвал их «школой ущербных» в культуре Египта. Бездарь и проходимец Рашад Рушди, написавший, к слову сказать, антисоветский пасквиль — пьесу «Да здравствует делегация!», стал определять литературные вкусы, театральный репертуар. В рупор «ущербных» превратился журнал «Аль-Хиляль». Некоторые перерождались, пытаясь приспособиться. Во главе «Аль-Хиляля» встал Хусейн Мунис — автор яркого исследования «Египет и его миссия», переводчик «Дон Кихота» на арабский язык. Приспособлением к режиму, просадатовскими заявлениями и позицией он замарал свое доброе имя, и демократически настроенные талантливые писатели отказывались с ним сотрудничать.
«Ущербные» начали войну против талантливых писателей под тем предлогом, что эти писатели — коммунисты, что они против властей, против мира с Израилем, против Кемп-Дэвида. Властям не нужны были оригинальные, яркие произведения. Зато высоко ценились подписи под телеграммами в поддержку «референдумов» Садата, или приветствия президенту после возвращения его из поездок за границу, или восторженные оценки его литературных упражнений. В официальных органах информации, в газетах, на радио и телевидении стали формировать тип эрзац-писателей, левантийцев по духу и художественным приемам, чтобы заменить ими тех, кто творил в 60-е годы. Именно им, левантийцам, предоставлялись и телевизионное время, и страницы газет и журналов. Их обливали елеем и осыпали премиями. «Возможно, им создавали популярность, возможно, их узнавали на улице, однако они не превращались в писателей, они не становились работниками культуры, — говорил Аль-Гитани. — Подлинного писателя нельзя создать президентским декретом. Талант — дар божий, и он не рождается в пробирках или телевизионных трубках».
У египетской литературы и искусства стало как бы два лица: официальное лицо ущербной бездари, служащей режиму, и лицо талантливых художников, которые продолжали работать в таких невыносимых условиях, каких давно не знала египетская культура. Некоторые из них уехали из страны, некоторые остались, но замолчали как писатели навсегда. Творить продолжала лишь горстка. В 1979 году состоялась конференция молодых писателей в Заказике. В ней участвовали почти пятьсот человек. Это было как раз поколение Аль-Гитани. Из этих пятисот в литературе осталось меньше пяти. Тех, кого не сумел задавить режим, обволакивали вниманием, развращали деньгами. За слезливые многосерийные мелодрамы для телевидения платили бешеные гонорары. Оптом и в розницу египетских литераторов покупали газеты, радио, телевидение нефтяных княжеств. Шла массовая эмиграция египетских умов, включая творческую интеллигенцию, врачей, инженеров, не говоря о квалифицированных и неквалифицированных рабочих, обескровившая Египет.
Поколению шестидесятых не повезло. Но судьба поколения семидесятых была еще хуже. Аль-Гитани и его товарищи прошли через школу взыскательной критики и высоких литературных требований. Поколение писателей семидесятых формировалось в климате, когда исчезли серьезность, уважение к таланту и все превратилось в разменную монету. Не преданность родине, национальной культуре; а преданность режиму определяла «творческий» успех и официальное признание. Честные молодые писатели не находили издателя, а если находили, их произведения публиковались мизерными Тиражами или замалчивались. Они старели, не прожив творческой молодости, не достигнув зрелости, истощали силы, не находя им применения.