Азбука для побежденных

Ket , 1991

Ах, какой ветер, какой ветер… Сумасшедший, тёмный, он играет стаями чёрных птиц, раскачивает деревья, грозясь вырвать их с корнем, и забросить куда-то в серое мутное предвечернее небо, гонит редких прохожих, подталкивая их в спины, он несет с собой промозглую влагу неожиданного зимнего тепла, и весь город охвачен этим ветром, и подчинён ему, и тревога летит с ним над городом, тревога и безнадежность, и нет от него спасения.

На самом деле спасения нет вообще.

Они придут. Они придут за ней уже совсем скоро, и бесполезно таиться и прятаться, ведь они всемогущи, и ей нечего, совершенно нечего им противопоставить. Она точно знала, что они придут, и стояла сейчас у окна, глядя на беснующийся ветер, на деревья с обнаженными ветвями, которые ветер гнул и ломал, и ждала — потому что неотвратимость не оставила ей сейчас ни единого шанса вообще ни на что. Они победили, и она это знала.

— Что же я такое сделала? — жалобно спросила она. — Не помню. Но я точно что-то сделала. Они ведь не приходят просто так.

Мысли путались, и ей не удавалось совладать с ними, словно мысли эти стали подобны ветвям на сумасшедшем ветру, там, за окном.

— Я не помню, — жалобно прошептала она. — Не понимаю…

Дверь сотряс первый удар, сильный настолько, что звякнули испуганно чайные чашки, стоявшие в сушилке. Она вздрогнула, обернулась — там, в коридоре, осыпалась с потолка тонкая пыль побелки. Следующий удар сотряс дверь, побелка посыпалась снова; за дверью раздались грубые мужские голоса:

— Открывай, тварь! А ну, открыла быстро! Всё равно же войдем, паскуда, и лучше бы тебе открыть!..

— Нет, — совсем уже беззвучно прошептала она. — Нет, не лучше.

Ещё один удар. И ещё. И ещё. И ещё. Голосов становится больше, и дверь, кажется, уже поддается, а это значит, что они сейчас будут здесь, а если они способны

Она дернулась, кинулась к окну, и распахнула его — на пол полетел горшок с геранью, газеты, какие-то мелочи, и в окно ворвался ветер, тот самый, ворвался и пронёсся по тесной кухне, взметнув занавески, и обдав её, стоявшую напротив окна, своим дыханием.

— Я лучше туда… — беззвучно сказала она. Подоконник был высокий, поэтому ей пришлось сперва забраться на стул, и лишь потом она ступила на выщербленную деревянную поверхность, старую, с отметками от чашек, встала, и сделала шаг вперёд, навстречу ветру, деревьям, и оттепели.

Но…

Но она почему-то не упала, нет, она вдруг поняла, что бежит вниз, бежит быстро, и что ветер стал вдруг упругим, и словно бы подталкивает её, заставляя бежать всё быстрее и быстрее. Там, за её спиной, дверь пала — и квартиру заполнили чужие злобные голоса, там кто-то кричал что-то неразборчивое и страшное, но она не оборачивалась, она бежала по невидимым ветряным струям, приближаясь к земле, и, наконец, её ноги, обутые в стоптанные домашние тапочки, коснулись мокрого асфальта.

Думать было некогда, и она, не оборачиваясь, кинулась прочь, через дворы и палисадники; кинулась, сопровождаемая криками и ветром. Она бежала, оскальзываясь, не разбирая дороги, дыхание сбивалось, в глазах темнело, но она понимала, что стоит остановиться, и пропадёшь. Потому что они — догонят. Их много, они, в отличие от неё, сильны и молоды, они догонят её, и… нет, не убьют, по крайней мере, не убьют сразу, потому что это было бы слишком просто, если бы её убили сразу, если бы она была уверена в этом, она бы не стала прыгать с четвертого этажа, навстречу ветру, она бы, наверное, просто осталась стоять напротив двери, и…

Она чуть замедлила бег, и огляделась. Оказывается, она добежала почти до самой набережной, а выходить туда, на всеобщее обозрение — по меньшей мере, глупо, ведь они сейчас точно ищут её, а там она будет, как на ладони. Она свернула в ближайший переулок, и остановилась, наконец, тяжело дыша.

Что же делать дальше? Кто бы подсказал.

В отдалении хлопнула дверь, и ворчливый женский голос произнёс:

— И ходят, и ходят, спасу от них нету! Как чердак открыли, так лазить и повадились, когда его обратно закроют, надоело уже, сил нет никаких…

Она огляделась, и побежала в сторону двери того подъезда, возле которого ругалась женщина. Ходят? Чердак? Что, если можно зайти в этот подъезд, и выйти где-то ещё? Мне очень нужно выйти где-то ещё, думала она на бегу, иначе они поймают меня, а так будет хоть какой-то шанс, крошечный шанс остаться на свободе.

Подъезд. Череда дверей, натужно скрипящий лифт, который вознёс её под самую крышу. Лючок чердака, к которому ведет железная лесенка; пыль, запахи — голубиный помёт, затхлость, сырость… неважно, всё неважно, потому что вон там, в полу, в отдалении, другой лючок, и она кинулась к этому лючку, и полезла вниз уже по другой лесенке, не замечая, что покрашена она в синий цвет вместо зеленого, и что двери в подъезде, в котором она оказалась, сплошь деревянные, а не обтянутые дерматином, и что за окном не серый февральский день, а поздний весенний вечер, но это ей было всё равно, совсем всё равно, потому что за спиной ей чудились всё те же страшные злые голоса, шаги, и опасность, и эта опасность заставляла её бежать, не оглядываясь, и не останавливаясь.

Она выскочила из подъезда, глянула по сторонам — почему-то не было снега, да и двор, кажется, выглядел как-то иначе. Не совсем таким, как она его запомнила. Плевать, подумала она, мне на это всё плевать, куда мне дальше? Налево? Направо? Слева послышались чьи-то шаги, и она, не задумываясь больше, кинулась направо, за угол дома, за облетевшие кусты с мокрыми от дождя ветвями, и снова побежала. В груди кололо, дышать стало трудно, и через несколько минут она перешла на быстрый шаг, а затем и вовсе остановилась.