Азбука
Шрифт:
Я мигом всё сообразил, но и Маркова тоже — ее антенны сразу послали ей предупреждающий сигнал, что здесь находится некто, думающий не так, как ее послушная паства. Советский человек не допускает возможности, что какие-то события могут происходить случайно, что меня привел туда чистый случай. По ее мине и нескольким словам, которыми я с нею перекинулся, мне стало ясно, что она считает меня подобным ей самой, то есть тайным агентом, в данном случае — канадской полиции.
Мы сидели за этими белыми столами и пили квас. Вдруг суматоха и крики у ворот. Что такое? Оказывается, как это бывает у сектантов, между ними нет внутреннего согласия, и другая группа духоборов с совершенно иными взглядами требует впустить их на кладбище. Начинаются долгие переговоры, наконец Маркова соглашается при определенных условиях впустить их представителей.
Вот уж не думал, что когда-нибудь мне доведется стать свидетелем публичных богословских дебатов — таких, какие были в шестнадцатом или семнадцатом веке. Человек, обвинявший моих духоборов в самых ужасных ересях, развернул длинный свиток и прочел трактат, написанный по-русски в стихах. В нем он перечислял примеры отступничества. Поэма могла бы дать представление об истории духоборов, если бы не касалась событий, которые для меня, человека постороннего, оставались непонятными. Но благодаря
Когда во время одного из визитов в Мезон-Лаффит [212] я за столом рассказал о моем приключении с духоборами Зигмунту Герцу, тот пришел в восторг и уговаривал меня когда-нибудь это описать.
Е
Он был моим сердечным другом и внимательнейшим читателем, а может быть, даже единственным, кому я доверял. Мои похвалы его замечательному уму и личному обаянию были искренними. Однако теперь я должен признаться в своем скрытом недоверии к некоторым его чертам — думаю, в этом я был прав. Кот был невероятно чувствительным инструментом, улавливавшим малейшие колебания интеллектуальной моды, и, как хорошая легавая, чуял «верхним нюхом» недоступные другим предвестия смены Zeitgeist’а [213] . Будучи членом Конгресса за свободу культуры в Париже и соредактором журнала «Прёв», он сделал очень много для польской литературы, а также для многих польских художников и литераторов. В его стычках с Гедройцем я был, как правило, на его стороне. Сейчас я бы высказывался скорее за твердость Гедройца, нежели за гибкость Кота. Навыки человека левых взглядов позволили Коту войти в парижскую интеллектуальную среду, но он платил за это высокую цену, поддаваясь стадному чувству. Например, он был восхищен бунтом парижских студентов в 1968 году, в то время как Гедройц не предавался мечтам о вечной молодости. Мне не слишком нравились и эротические пристрастия Кота, то есть его бисексуализм. Его страстный роман с Леонор Фини [214] переродился в сердечную дружбу, но Кот заводил множество интрижек, прежде всего гомосексуальных, и если можно было иметь что-то против, так это его податливость на моды сообщества «вседозволенности».
212
Мезон-Лаффит — пригород Парижа, где располагалась редакция журнала «Культура», а также издательства «Институт литерацкий». Практически все книги, написанные Милошем в эмиграции, были изданы там.
213
Zeitgeist — дух времени, атмосфера эпохи (нем.).
214
Леонор Фини (1908–1996) — французская художница, дизайнер.
Кот и поэт Пьер Эмманюэль [215] позволили себе увлечься риторикой молодости, революции, всеобщей копуляции и чистоты террора. Они не очень-то понимали, что делать со своей Association pour la Libert'e de la Culture [216] , которая финансировалась Фондом Форда.
Мне кажется, эта поправка к образу Кота не нарушает принципов лояльности к человеку необыкновенному, который без своих пороков был бы просто сверхчеловеческим идеалом.
215
Пьер Эмманюэль (1916–1984) — французский поэт, журналист.
216
Association pour la Libert'e de la Culture — Ассоциация за свободу культуры (франц.). Новое название, которое получил Конгресс за свободу культуры (см. статью «Конгресс за свободу культуры».) после того, как в 1966 г. стало известно, что он финансируется ЦРУ.
Мы вместе шли по низинным и горным дорогам, и у него не было недостатка в упорстве, а когда моя воля ослабевала, а ноги требовали отдыха, Стефан настойчиво шел вперед — очевидно, одним усилием воли. Точно так же, когда мы усердно гребли, ведя нашу байдарку против течения, или взбирались в гору на лыжах в подвиленских лесах, он не позволял себе, а тем самым и мне, признаться в усталости или слабости.
Верил я и в его интеллектуальное лидерство. Быть может, его ранние напечатанные стихи (до «Жагаров») были незрелыми, но в них не было ничего банального. Его репортажная и литературно-критическая проза была легкой и живой. Но он разочаровал меня, ибо полностью посвятил себя политике. Наблюдая за его дальнейшей судьбой, я видел все ту же победу воли над телом, хотя на этот раз телом следовало бы назвать чувства, верования и нравы.
Если мы недовольны происходящим в стране, дает ли это нам право перейти на службу другому государству, с помощью которого мы надеемся изменить отношения в нашей стране? При Яне Казимире в Речи Посполитой было много недовольных, особенно среди иноверцев, а ариане усердно плели заговоры против Польши с Ракоци [217] и шведами и не без причины были изгнаны после войны, коль скоро помогали подготовить план раздела государства. Таким же образом сто лет спустя тарговицкие конфедераты [218] могли ссылаться на свои аргументы, какими бы они ни были. А в двадцатом веке коммунисты переходили на сторону России во имя своей доктрины. Однако, когда в 1920 году Москва везла в Польшу готовое правительство (Дзержинского, Мархлевского и Кона) на случай взятия Варшавы, достаточно знать, что думал об этой группе, уже готовившейся к захвату власти в недалеком Вышкове, Стефан Жеромский (см. повесть «Приход в Вышкове»), чтобы понять, за что сражались польские солдаты, победившие в Варшавской битве.
217
Дьёрдь (Георгий) Ракоци (1621–1660) — князь Трансильвании из венгерского кальвинистского рода Ракоци. Стремился получить польскую корону. В 1657 г. совместно с армией
218
Тарговицкая конфедерация (официально заключена в Торговице близ Умани в 1792 г.) — союз польских магнатов против реформ Четырехлетнего сейма 1788–1792 гг., в частности, против Конституции 3 мая. Поддерживалась Екатериной II. Благодаря просьбе конфедерации она смогла ввести русские войска в Речь Посполитую, чем ускорила ее падение.
писал Броневский [219] . Некоторых вещей делать просто нельзя, хоть они и относятся к сфере чувств, верований и нравов, которые может подчинить себе воля. Сталинское государство было враждебной Польше державой, и его действия, начиная с заключенного летом 1939 года пакта с Гитлером о разделе польского государства, были почти неприкрытым реваншем за проигранную в 1920 году битву. Подтверждает это и убийство без малого двадцати четырех тысяч «интернированных» [220] .
219
Строки из стихотворения Владислава Броневского «Штыки примкнуть!» («Bagnet na bron!»). Перевод Анатолия Нехая.
220
Имеется в виду катынское преступление.
После раздела государства Робеспьер решил сделать то, чего делать нельзя. В оккупированном Красной армией Вильно он баллотировался на фиктивных выборах в парламент Литвы, а после «избрания» голосовал (единогласно) за присоединение Литвы к Советскому Союзу. В первые дни немецкого вторжения ему удалось бежать на велосипеде на восток. После войны он входил в правившую в Варшаве команду и был членом политбюро.
Мне трудно судить тебя, но ты стал одним из аппаратчиков, не более того, отрекся от чувств, верований и нравов, а также от мысли, которая в годы твоей молодости была у тебя живой, — всё ради бумажной доктрины. Во мне говорит разочарование друга, который так многого от тебя ожидал. Думая о тебе, я должен преодолеть бездну, abyssus, каким стал раздел довоенной Польши между двумя тоталитарными державами, учитывая всё, что потом произошло: неописуемые и невыносимые страдания миллионов людей, которых вывозили в сибирскую тайгу или лагеря, расстреливали в тюрьмах. И даже если я был не в ладах с правой частью Вильно, это не избавляет меня от мыслей о том, как они умирали — просто люди, независимо от их вероисповедания, языка и убеждений. Вот та заноза, от которой я не могу избавиться. Кажется, ты научился «не принимать к сведению» и пользовался этим умением, в частности, когда тот же аппарат террора действовал в управляемой тобой Польше. А я остаюсь с вопросом: зачем тебе это было?
Судя по всему, из-под твоего пера вышел расклеивавшийся на плакатах «люблинского правительства» лозунг: «Армия Крайова — заплеванный карлик реакции». У меня нет никаких доказательств в пользу этого утверждения, но в Вильно я знал твой лексикон и узнаю стиль.
Ж
Вероятно, в этом столетии культуру польской интеллигенции отличает склонность к жестоким шуткам и висельному юмору, что можно объяснить превратностями истории в нашей части Европы. Перед последней войной юмор кабаре или таких журналов, как «Шпильки» [221] , часто бывал черным, а тон в этом задавали поэты Януш Минкевич [222] и Святопелк Карпинский [223] . Годы войны, ежедневное соприкосновение с облавами и расстрелами, с дешевизной человеческой жизни, значительно усилили эту тенденцию. Неизвестно, не вызывают ли непонимания или отвращения у иностранца некоторые ситуации, которые кажутся нам комичными. Впрочем, в западных литературе и кино тоже следует отметить значительный рост садизма, что отчасти связано с эпатажем в коммерческих целях. Незадолго до войны один из фильмов Саши Гитри начинался со сцены похорон: впереди несут полтора десятка гробов, а за ними идет одинокий мальчик — единственный выживший из всей семьи, которая съела на ужин ядовитые грибы. Мальчик остался без ужина, так как плохо себя вел. Однако когда югослав Макавеев [224] в своем сюрреалистическом комическом фильме показал подлинные фотографии трупов из Катыни, это было уже чересчур.
221
«Шпильки» («Szpilki») — «Булавки», сатирический журнал левой ориентации, издавался с перерывами с 1935-го по 1990 год.
222
Януш Минкевич (1914–1981) — писатель, сатирик, продолжатель поэзии скамандритов.
223
Святопелк Карпинский (1909–1940) — поэт, сатирик.
224
Душан Макавеев (род. 1932) — сербский кинорежиссер и сценарист, автор фильмов, насыщенных абсурдом и эпатажными сценами, один из родоначальников так называемой Югославской черной волны.
С другой стороны, в Париже, на одном из первых представлений спектакля «В ожидании Годо», когда публика покатывалась со смеху, глядя, как Поццо мучает раба Лакки, сидевший рядом со мной философ Люсьен Гольдман [225] возмутился: «Над чем они смеются? Над концлагерем?»
Где граница между усилением выразительных средств, продиктованным сочувствием, и таким усилением, которое должно стать своеобразной местью миру за его жестокость? И не эта ли месть составляет суть романов маркиза де Сада? Подозреваю, что я сам был в значительной мере заражен польской легкомысленной страстью к ужасам. Мне кажется, что это — болезнь, которую нужно лечить.
225
Люсьен Гольдман (1913–1970) — французский философ и социолог, находившийся под сильным влиянием неомарксизма.