Азиаты

Рыбин Валентин Федорович

— Не только шляхтичей надо обязывать, — ревниво вмешался в беседу Бирон, — но и немцев. Немцы — великие мастера конного дела. Само слово «шталмейстер» немецкое. И ветеринаров можно найти только среди немцев; они могли бы заменить всяких знахарей да коновалов, которые не имеют понятия о случном деле по выведению новых пород.

— Президенту Академии, лейб-медику Блюментросту надо повелеть заняться наукой о лошадях, — подсказала императрица.

Волынский, видя, какой интерес вызвало его предложение об учреждении конных заводов, душой радовался: «Быть тебе, Артемий Петрович, первым человеком при императорском дворе — нашёл ты свою жилу золотую, теперь только успевай, не ленись, разрабатывай! А какие

сладкие слюни пустил сам обер-камергер — чует, скотина, свою выгоду! Теперь на лошадях он целое состояние сколотит!»

— Бесконечно рад нашему с вами знакомству, — прощаясь, подал руку Бирон. — Вы тот человек, которого до сегодняшнего дня не хватало императорскому двору…

Подала для поцелуя руку и Анна Иоановна. Волынский подождал, пока они поднимутся по портальной лестнице во дворец, и, щёлкнув пальцами, быстро, почтя бегом, отправился в гостиницу, чтобы сесть за прожект об учреждении конных заводов…

Увы, ни в тот день, ни в ближайшие два года ему не удалось приступить к прожекту. Едва он поднялся в свою комнату, на столе обнаружил письмо: генерал— фельдмаршал Миних приказывал ему с утра быть в Военной коллегии. Утром он был в кабинете Президента. Миних, усаживая его к столу, сказал:

— Предстоит, господин военный инспектор, спешная поездка в Данциг. Вновь началась война за польское наследство. Французскому королю неймётся видеть на польском престоле Станислава Лещинского, тогда кая Россия и Австрия стоят за саксонского курфюста Августа Второго… Лещинский сидит в Данциге: поляки запросили помощь, чтобы изгнать его оттуда…

— Господин генерал-фельдмаршал, у императрица имеются другие виды на военного инспектора Волынского…

— Не знаю ни о каких видах! — строго возразил Миних. — Не слышал о таковых распоряжениях от императрицы — ни устных, ни письменных не имею. Там что извольте, господин военный инспектор, ровно через час быть в строю. Кареты уже поданы…

Волынский подошёл к окну и увидел на площади целый кортеж военных повозок и несколько гвардейских рот, кои будут сопровождать генерал-фельдмаршала Миниха с его штабом до Данцига.

XV

После бегства Дондука-Омбо на Кубань калмыцкая степь целиком перешла в руки Церена-Дондука, и ещё долго охраняли покой законного калмыцкого хана донские сказки, стоявшие в ханском улусе. Сделавшись полноправным правителем Калмыкии, Церен-Дондук постоянно грозил своим сородичам, бежавшим к кубанскому хану, и эти угрозы доходили до туркмен и до самого Берек-хана, который только и думал: «Не узнал бы Церен о бегстве моего сына вместе с калмыками!

Узнает — слава туркмен закатится солнышком за ковыльную степь! Донесёт Церен государыне русской, что и у туркмен произошло раздвоение, быть тогда Береку Третьему вне чести из-за его безумного сына!» Отправил Берек-хан в Кабарду Нияз-бека, а на Кубань другого юз-баши по кличке Карапча разыскать Арслана и доставить в родной аул живым и невредимым. С полгода не было ни слуху, ни духу, но вот вернулся Нияз-бек, возмущённый до крайности. Вошёл в юрту Берек-хана, снял сапоги, тельпеком о ковёр шлёпнул:

— Берек-хан, прости меня за плохие слова, но и у хороших людей, оказывается, рождаются плохие сыновья! Я говорю о твоём Арслане. Я нашёл его у кабардинского князя. Захожу в саклю, сидят в ней на коврах Дондук-Омбо, твой сын, сам князь и ещё несколько человек кабардинского рода, а по дорожкам — от сакли к сакле — калмыки и туркмены прогуливаются. Я увидел Чапыка, Дурды-оглана, Тахир-джана и спросил, что у них происходит. Ответили джигиты: «Ай, калмык Дондук-Омбо захватил княжеский аул вместе с князем, теперь дочь его сватает за себя. Князь хотел сказать «нет», но Дондук-Омбо почесал ему живот остриём кии— жала, и князь сказал «да».

Вот как раз в этот момент я и вошёл в княжескую саклю. «Хай, Арслан-джан, дорогой ты мой! — воскликнул я от радости, а он бросился к двери, чуть не сшиб меня с ног, джигитов позвал, приказывает: «Ну-ка, свяжите Нияз-бека, он приехал сюда, чтобы увезти и выдать меня Волынскому!» Я говорю ему, ты что, с ума сошёл, а он меня и моих джигитов бросил в сарай. День сидим, второй, наконец, принесли сухих лепёшек и воды несколько кувшинов… Потом шумно в ауле стало, музыка заиграла, оказывается, свадьба началась. Пять дней продолжалась свадьба, и всё это время я и мои джигиты сидели в сарае. На шестой день открывается дверь, входит Арслан, говорит: «Поедем в гости к крымскому хану, там ещё повеселимся». Связали нам руки и погнали сначала на Кубань, потом ещё дальше… Не спрашивай, Берек-ага, обо всём, долго бы пришлось рассказывать, что перенесли мы. И не ругай меня, твоего преданного слугу, за то, что нескольких джигитов мы убили, а ещё больше калмыков. Ночью захватили коней, но стража спохватилась, бросилась на нас — мы перебили всех и кое-как вернулись к тебе, в Арзгир.

— Да, Нияз-бек, страшную весть ты мне принёс, — огорчился Берек-хан. — Похоже, не в Волынском тут дело… Тут всему виной Дондук-Омбо: он поднял руку на своего хана, а, глядя на него, замахивается на мой престол сын мой Арслан. Дурной знак подал ему калмыцкий тайдша. Такой сын мирно не дождётся моей смерти. Что будет делать Дондук-Омбо, то и Арслан.

— Да, это так, Берек-хан, — согласился Нияз-бек. — Дондук-Омбо женился на кабардинской княжне, зовут её Джана. И твой сын, я сам от джигитов слышал, собирается взять у кубанского хана его младшую дочь.

— Вах-хов, никогда не бывать этому! — гневно воскликнул Берек-хан. — Я не успокоюсь до тех пор, пока не верну разум этому безумцу! Я женю его на туркменке!

— Берек-ага, я готов опять отправиться за Арсланом — теперь я знаю, как увезти его, но выслушай меня сначала.

— Говори, если что-то умное пришло в твою голову,

— Берек-хан, моей меньшей дочери двенадцать лет, она могла бы стать первой женой Арслана, а мы с тобой бы породнились, и тогда я, как верный пёс, охранял бы тебя и не давал никому в обиду.

— Нияз-бек, разве сейчас плохо бережёшь меня? — насторожился Берек-хан. — Или служишь мне в половину силы?

— Берек-ага, не о том веду речь. Вместе мы, как родственники, зажали бы Арслана — он и пикнуть бы не посмел, не только ослушаться отца родного.

— Говоришь, двенадцать твоей младшей? А не меньше? Что-то маленькой она кажется мне. Ну-ка, иди, приведи её сюда, я посмотрю.

Нияз-бек мгновенно выскочил из юрты и вскоре вернулся, ведя дочь. Поставив её у порога, Нияз-бея вновь сел рядом с ханом, неловко оглядываясь по сторонам, ибо Берек-хан с сомнением разглядывал девчонку. Сомнения в таких случаях у туркмен решались очень просто, и Берек-хан последовал старому обычаю. Сняв с головы тельпек, он размахнулся и с силой бросил в лицо девочки. Невеста покачнулась, но не упала, и этим было всё сказано:

— Ладно, Нияз-бек, считай, что мы договорились. Завтра же пришлю к тебе сватов, а ты отдохни дня три-четыре и отправляйся опять за Арсланом…

На другой день Берек-хан пригласил трёх женщин из своей родни, дал каждой по пять золотых монет и послал к Нияз-беку сосватать его дочь. Женщины вошли к Нияз-беку, тот понял, в чём дело, и усадил на ковёр перед ними дочь. С завидным проворством привязали они к косичкам невесты пятнадцать монет, отчего Нияз-бек, его жена и другие родственники пришли в восторг. А когда сватьи удалились, стали восхищаться щедростью Берек-хана. Обычно сватьи привязывают к волосам невесты три, две, а то и одну золотую монету, а тут пятнадцать. Начало щедрое, каков же будет калым за невесту?!