Азиаты
Шрифт:
Ещё в день приезда Петра, когда царю астраханский Кремль показывали и зашли в монастырь, настоятель похвастался иконой, подаренной астраханцам царём Иваном Грозным. Подарок был поднесён после того, как русский царь покорил Астраханское ханство, изгнал ногайских татар и велел заложить крепость. С той поры прошло более полутораста лет, крепость та за это время из деревянной, перестроилась в каменную, появились соборы и монастыри, лишь царская икона, обложенная ризой, осталась прежней: золото не тускнеет. Пётр, разглядывая обложение, велел монастырскому настоятелю хранить подарок Грозного пуще собственного ока, а Волынский, как увидел драгоценное обложение, сердцем возгорелся. Подумал тогда со стыдом: «Вот бы её в дом!» Теперь же поднаторел а бесстыдных делах — и совесть его никакая не мучила. «Надо выкрасть икону из монастыря, но как?» Долго думал Артемий Петрович и решил взять её на время домой. Отправился губернатор в монастырь, гайдуков с собой прихватил. Обступили они со всех сторон икону, в восхищение пришли. Волынский заявил настоятелю: «Снеси-ка с моим холопом ко мне домой иконку, хочу, чтобы мой художник срисовал обложение». Настоятель испугался, но,
Спустя час гайдук принёс в дом Волынского икону. Губернатор принял её, поставил в угол.
— Вот дрянь пузатая! Кое-как уговорил этого настом геля! — выругался с удовольствием, и глаза у него загорелись, как у хищника.
— Да ведь грех, Артемий, зариться на такое ред постное добро! — испуганно предостерегла мужа Александра Львовна.
— У тебя на всё грех! — одёрнул он её. — Повесь— ка икону, да молись на неё денно и нощно. Икона-то царская, самого царя Грозного, руками его облапанная. Будешь на неё молиться — глядишь, будущего царя родишь! — Волынский так выразительно глянул на жену, что она и не поняла: шутит или правду говорит.
Пришёл срок — супруга губернатора разродилась девочкой. Артемий с усмешкой буркнул: «Вот тебе и царь-государь без стручка!» Позвал гайдуков и велел отнести икону в монастырь.
IV
Капитан-лейтенант Соймонов под полными парусами с двумя пехотными батальонами удачно прошёл до Гилянской провинции. Корабли встали на якорь в бухте Решта. Горожане, сбежавшиеся к берегу, враждебно встречали гостей, держа в руках ружья: знали, что русские приплыли по приглашению Тахмасиба, но кто он такой! Всего лишь принц. Быть ли ему шахом — одному Аллаху известно. А пока что Персией управляли афганцы. Гилянский губернатор стал собирать силы, чтобы изгнать русских солдат, а тем временем в Реште объявились Тахмасиб, шахский визирь и назначенный посланником в Россию Измаил-бек. Соймонов принял на корабль шахского посланника со свитой. Ночью отправился в сопровождении двух скампавей в Санкт-Петербург. Полковник Шипов двумя батальонами отбил ночную атаку персиян, обратил их в бегство и укрепил ворота и стены караван-сарая, в котором жили царские солдаты. Наступило затишье. Пока персияне собирались с новыми силами, по Кавказу и персидским провинциям прокатился слух: в Санкт-Петербурге русский царь ведёт переговоры с персидским посланником, в которых участвует и представитель Турции, поэтому возможен вечный мир. На время прекратились стычки между царскими солдатами и горцами на всём Каспийском перешейке.
Донские казаки и калмыцко-туркменский отряд стояли всю зиму на Тереке, в Тарках и Дербенте. Четыре сотни туркмен охраняли строящуюся крепость Святые Кресты. С наступлением весны Берек-хан с разрешения командования взял с собой две сотни и отправился на Куму: причина была веская — император Пётр Великий выдал туркменам грамоту на переселение в южно-русскую степь.
Берек-хан ехал домой и сердце у него то воспламенялось от радости, то холодело от горя. Радостью была царская грамота, горем — потеря родного брата. Плавучий госпиталь, в котором находился вместе с другими ранеными Мурад, потерялся во время шторма и в Астрахань не пришёл. Берек-хан думал о матери: «Увидев меня, она прольёт слёзы радости, но услышав о потере Мурада, тут же прольёт слёзы горя».
Древняя дорога, превращённая за тысячелетия конскими копытами чуть ли не в овраг, то тянулась вдоль берега моря, то отдалялась от него к предгорьям. Дорога подходила к малым речкам и терялась около бродов, а на другом берегу вновь появлялась и вела всё дальше на север. Но вот засверкало на горизонте устье Кумы, раздроблённое на сотни мелких озёр, заросших камышами. Тучи птиц тёмными облаками перемешались над болотистой низиной, заслоняя синее небо. Где-то там, в речной низине на берегах Кумы, лепились четыре туркменских аула. С севера туркмен прижимали калмыки, с юга — кара-ногайцы, Берек-хану на радостях верилось и не верилось, что по приезде в аул поднимет он в дорогу своё племя, уйдёт в русские степи и позабудут туркмены о скудной Куме. «Ай, будь что будет! — мысленно говорил Берек-хан. — В русской степи поселимся, но и кумыкскую реку не оставим: зимовать на ней можно. Всё-таки Кума — наша вторая родина». До аула оставалось вёрст тридцать, и Берек — хан, понукая коня и оглядываясь на джигитов, которые ехали следом в три ряда, вспоминал, как он, будучи ребёнком, с дедом охотился на уток. Дичи на озере было так много, что дед Берек, почти не целясь, подстреливал из ружья сразу трёх-четырёх птиц. А в другой раз отыскивали гнёзда фазанов в камышовых зарослях. Всё это хорошо помнил Берек-хан. Дед с гордостью рассказывал о себе и старшем брате Зксельбае, знаменитом табибе. От деда Берек узнал, что его род раньше жил в Хорезме, в ауле Тахта. Но началась война с Хивой и туркмены, в их караване и Береки, откочевали на Мангышлак, оттуда поехали в Московию, к государю Фёдору Алексеевичу, попросились в подданство России и переселились в астраханскую степью. Однако налетели калмыки и увели туркмен с собой на Куму, поселили рядом и стали брать дань. Недолго туркмены считались калмыцкими пленниками — скоро превратились в друзей. Началось с того, что у калмыков умер старый хан, Пунцук Мончак, и стали его сыновья между собой драться за престол. Старшему сыну Аюке по праву принадлежала власть, но захватил её младший тайдша. Тогда Аюка прислал людей к туркмену Береку за помощью. Берек собрал джигитов, сели они на коней, поскакали в улус к молодому тайдше и, отобрав у него знамя, отдали Аюке. Деда Берека в той стычке ранили, на помощь пришёл его брат Эксельбай. Он сказал Аюке: «Дай мне человеческого мяса и я вылечу Берека!» Аюка разрешил срезать мясо с убитого калмыка. Эксельбай приложил мясо к ране Берека и спас его от смерти. Тогда Аюка сказал: «За то, что Берек утвердил меня на калмыцком троне, я освобождаю туркмен от плена. А от того, что храброго Берека
Сейчас вместе с Берек-ханом возвращались с Терека и бывшие его обидчики. Давно уже стали они друзьями Берек-хана, влились в объединённый калмыцкий отряд. И четыре аула на Куме жили дружно. Вот только теснота на пастбищах мешала хорошо жить туркменам. Нарушая запреты не выпасать овец на русской территории, туркмены угоняли отары в южно-русскую степь. Много бед терпели от этого. Налегали на них донские казаки, облюбовавшие эти места; калмыки по приказу астраханского губернатора гнали их прочь, назад на Куму. В ссорах терялись отары, погибали чабаны, а порой и целые отряды джигитов, участвовавших в перегонах скота на летовку. «Слава Аллаху, теперь этого не будет», — Берек-хан согнулся над гривой копя, опустил руку в хурджун, нащупал царский свиток, радостно гыкнул и самозабвенно запел. На ум пришла колыбельная песня — он её слышал в детстве от бабушки и от матери. Но и теперь, когда Береку Третьему исполнилось сорок три, мотив колыбельной и её наивные слова то и дело возникали в его памяти:
Спи, сынок, гелалай — Поскорее засыпай. Скоро наш отец придёт. Нам орехов принесёт. А придёт без ничего — Палкой встретим мы его!Берек-хан пропел колыбельную с таким чувством, что едущие с ним рядом джигиты пришли в восторг а весело рассмеялись: каждому была мила эта песня, каждый рос с нею. И вот уже сзади зазвучал дестан о Кер-оглы:
Месяц — Кират, Солнце — Кырат, На каждом боку у тебя пара крыл. На тебе сидит тот, кто твоим хозяином был, — Играй душа моя, Кырат, играй!Растревожил Берек-хан души джигитов, забыл, что вместе с радостью горе везёт. Приумолк было, насупился, да поздно — впереди виднелись аулы. Они стояли неподалёку друг от друга, первый, самый старый — аул Овездурды, назван был в честь прадеда Берек-хана: он первым из туркмен ступил на кумыкскую землю. Второй — Какабай — появился на двадцать лет позже. Третий — Сапар-оглаи, четвёртый — Атамурад-ходжа и пятый — Айдогды — всего четыре года назад, когда хивинский хан Ширгази, уничтожив русский отряд князя Бековича-Черкасского, начал расправляться с Туркменами за то, что они находились в русском отряде и показывали дорогу в Хорезм, Туркмены, теснимые ханом, отступили, на Мангышлак, а затем перешли Волгу и подались на Куму к своим соотечественникам.
Первыми увидели возвращающихся джигитов собаки и играющая у кибиток детвора. Собаки огромными скачками, ребятишки гурьбой бросились навстречу всадникам. Джигиты вскинули вверх ружья н спустили курки, стрельбой выражая своё приветствие. У сухих рукавов реки конные согни разъехались в разные стороны, по своим аулам. Берек-хан напомнил сотникам, чтобы со сбором в дорогу не затягивали: в следующую пятницу решено было выйти всем миром в путь, к новому местожительству.
Берека встречал его единственный сын Арслан — первенец из четверых детей. Ему было одиннадцать — он вполне уже выглядел отроком. И встретил отца не так, как другие дети. Эти запрыгали, как зайцы, около коней, а Арслан стеснённо дал себя обнять, взял уздечку и повёл скакуна, рассказывая новости. Дома, слава Аллаху, все живы, ждут не дождутся Берек-хана и Мурада. Чабаны тревожатся — пойдут ли в это лето на летовку в степь или придётся ждать, пока закончится война на Тереке? Берек, глядя на сына, пожалел, что не назвал его Береком. Когда он родился, решил назвать Арсланом: не сомневался, что будут ещё сыновья — н один из них станет Береком Четвёртым, по обманулся самонадеянный отец. Следом родились три дочери… Будет ли ещё один сын, одному Аллаху известно…
Аул Овезберды — в два ряда войлочные кибитки, глиняные мазанки, крытые камышом, и агилы для овец на задах кибиток, — тянулся над сухим оврагом. Весеннее тепло растопило снег и испарило влагу. На пологих берегах тут и там паслись овцы и верблюды, спеша насытиться молодой травкой и побегами колючки — ещё неделя, другая и закроется дно оврага мутным потоком: Кума, проснувшись от зимней спячки, рванётся с гор в прикаспийскую низину, заполнит все впадины водой и снова замрёт. Прилетят на разлившиеся озёра и болота птичьи стан, зароятся тучами комары, мешая жить всему живому. И туркмены снимут свои кибитки и погонят скот подальше от этих гиблых мест, в русскую степь, как это делали много лет назад со дня поселения на Куме. Только на этот раз войдут они в южно-русскую степь не украдкой, а полноправными хозяевами.