Азимут бегства
Шрифт:
Может быть, Исосселес уснул, может быть, сошел с ума или все еще продолжал бродить по замерзшему ручью. Может быть, было и то, и другое, и третье. Он так и не узнал этого наверняка.
Иисус был одет в набедренную повязку и сандалии, в правой руке он нес ботинки Исосселеса и аккуратно заправленные под шнурки носки, а в левой держал шишковатый обожженный посох. Длинные каштановые волосы свисали на плечи, заканчиваясь тугими завивающимися косицами. Он остановился, всмотрелся в лицо Исосселеса и заговорил на грубой архаичной латыни. Исосселес слушал, с трудом понимая произнесенные Иисусом слова.
— Две тысячи лет назад, когда я висел на кресте, мне было видение. Я нахожусь в зимнем лесу. Утро, такое же, как сегодня. По замерзшему ручью навстречу мне идет босой молодой человек. Я видел, как он подходит ко мне. Я никогда прежде не
С этими словами Иисус вышел из лаборатории.
Наступила тишина, а потом раздался звук — словно огромным канделябр рухнул с большой высоты на мраморный пол. Время стало пустым, Исосселес очнулся в груде стекла и луже воды. Боль в ногах утихла, пальцы обрели нормальную окраску. Он надел штаны, вышел из лаборатории, вышел из здания и поспешил на вокзал, охваченный страшной горечью. Через три дня он уже в Ки-Уэсте, откуда в полной растерянности и умопомрачении отправляется на Карибские острова.
У него с собой триста долларов и Библия. Три недели он беспробудно пьет и не прикасается к Святому Писанию. Зубы его сжаты, он не может их разжать и время от времени только скрежещет молярами, выплевывая осколки зубов на каменный пол бара. Проходит месяц, прежде чем люди начинают интересоваться, как его зовут, чем он занимается и зачем он туда попал. Эти вопросы первым и единственным задает ему шестифутовый колумбиец, профессиональный аквалангист. Он работает на нефтяной платформе и пьет текилу. Жизнь, состоящая из воды, узких гамаков и чеков. Его доподлинные слова: «Какого хрена ты тут делаешь?» Исосселес в ответ ломает ему нос, вывихивает колено и пытается выцарапать глаза, но еще семеро дюжих ныряльщиков прижимают его к полу, ломают ему пальцы, ребра, потом тащат к морю, грузят на лодку и выбрасывают в море. Деньги они забирают себе, а Исосселесу бросают в виде утешения старый оранжевый спасательный жилет. Детская игрушка. Как он может за него ухватиться, если у него сломаны пальцы, и как он может на него лечь, если у него треснули все ребра? Однако он держится на воде четверо суток. Его преследуют ужасные видения. Позже он обнаружит на спине шрам, по форме напоминающий косу, длиной около фута. Он так и не вспомнит, где и как получил эту рану. Отныне его всегда будет преследовать отвращение к соли.
Его находит Пена, она же доставляет его в госпиталь и оплачивает счета за лечение из собственного кармана. Врачам потребовалось тридцать семь часов, чтобы после упорного массажа разжать ему ноги и убрать зажатый между ними жилет. Говорят, что им даже пришлось прибегнуть к домкрату. Исосселес в неглубокой коме. В беспамятстве он говорит на языке древних шумеров, на языке, который никто на земле не слышал уже почти три тысячи лет. Никто не понимает, что он говорит. Спустя десять дней Пена слышит его историю, единственный человек, с которым он может говорить; она вытаскивает его из госпиталя и сажает на самолет, следующий в Мексику. Дальше он идет один. Пешком пересекает Соноранскую пустыню и вступает в монастырь, где проводит в служении, молчании и размышлениях десять лет. Оттуда он уезжает в Баию. Он не добивается священнического сана, он всего лишь хочет найти место, откуда сможет смотреть в лицо Богу. Он снова начинает заниматься физикой, заказывает в Америке книги. Когда они приходят, почтмейстер доставляет их в монастырь на муле. Время от времени Исосселес, как флагеллянт, подвергает себя самоистязаниям.
Со временем он раскаивается, смиряется и посвящает все свое время трудам и молитве. В его церкви читаются странные проповеди. В результате тяжкого труда братии голый песок начинает рождать тонкие чахлые растения. Маис, мелкие томаты и фасоль. Через два года он начинает лично выпекать маисовые лепешки. Возникает дело. В других монастырях братья делают вино, в его монастыре — пекут хлеб. Он внушает преданность. Говорили, что он печет свои облатки из песка, а за слабость в вере наказывает длительными блужданиями по пустыне без глотка воды. В округе ходят слухи, что он лично видел Иисуса. Но никто не спрашивает его об этом.
Через два месяца после смерти Пены, когда Исосселес приезжает в Америку,
17
Все последнее время Анхелю часто снится один и тот же сон. Отгоняя комаров, он бредет по топкому болоту, переставляя по грязи ноги, обутые в высокие, до колен, очень смешные желтые резиновые сапоги. Сапоги велики ему на четыре размера. Невзирая на трудности и несоразмерно большие сапоги, он каждую ночь, в каждом сне, умудряется добредать до одного и того же места, где над его головой расступаются деревья, и чистый холодный воздух ласкает разгоряченную кожу. Он приходит туда смотреть на леммингов, на их долгий марш к морю, их ежегодный исход. Он ни разу не видел, да так, наверное, и не увидит, как они прыгают в пропасть. Это всегда медленное, упорное, истощающее преодоление вязкой трясины. Строй леммингов тащится под острым углом мимо него, в каких-то трех футах от его грязных сапог. Крошечные лапки чавкают в топкой жиже, производя звук, с каким гуси ныряют под воду. Последний зверек, калека с глазами Мэрилин Монро, останавливается на несколько мгновений, чтобы сказать: «Мы не свободны, ибо небо все еще может рухнуть на наши головы, и театр был создан для того, чтобы научить нас этому». Ни он сам, ни лемминг не имеют ни малейшего представления, что это цитата из Арто, да и стоит ли делать из этого далекоидущие выводы? — ведь, в конце концов, сам он еще ребенок, а лемминг — всего лишь порождение сна, и каждый раз Анхель просыпается на этом месте от собственного смеха.
— Что это тебе так смешно? — спрашивает женский голос.
Очнувшись, он обнаруживает, что сидит, прижавшись спиной к дереву, а в лицо ему дует сильный ветер. Ночь еще не кончилась. Рядом с ним, на земле, кто-то есть, человек положил голову ему на колени, в ушах его — по непонятной причине — звучит аккордеон. Он все еще пьян. Проходит еще немного времени, и он вспоминает женщину и как она в темноте держала его за руку.
— Я не знал, что ты играешь.
Но она не отвечает, снова извлекая ласковые звуки мелодии давно забытых деревенских праздников, и Анхель опять засыпает, видя на этот раз свежих крестьянских дочек, которые, подхватив юбки, пускаются в танец.
Кристиана играет старую мелодию на старом бандонеоне. У ее ног лежит батистовый чехол. Кнопки инструмента сделаны из слоновой кости, меха — из красной, как бычья кровь, кожи, сочной и красивой. Играя, она слегка раскачивается в тени листвы, наслаждаясь свободой движения. Когда лунный свет, пробившись сквозь крону дерева, ласково касается инструмента своим приглушенным светом, видно, хотя и с трудом, что каждая кнопка клавиатуры украшена резной головой Вотана, тевтонского устроителя всех войн и битв. Это очень странно, ведь инструмент аргентинский, его вытянутая в длину толщина напоена зноем этой страны. [5] В пении Кристианы слышна то трель канарейки, то неистовая буря — все вместе это гортанная баллада пампы.
5
Это не совсем так. Инструмент был изобретен в 1830 году учителем музыки из немецкого города Крефельда Генрихом Бандом и только позже вместе с немецкими эмигрантами попал в Аргентину, где действительно приобрел широкую популярность. (Отсюда и голова Вотана.)
История довольно известная, но теперь о ней помнят лишь единицы. Великий поход скота. Сказка или, если хотите, легенда о таинственном ранчеро с уругвайских гор. Он был долговяз, худ и мрачен. Глаза его, напоминавшие узкие щели, все время прикрыты черной шляпой. Земли его оскудели, его большие поля были участок за участком распроданы, правительство отказало в помощи, жена умерла, а сыновья разъехались кто куда. Земля стала негостеприимна и холодна, и он остался на ней — один из последних гаучо: мешковатые брюки и гитара через плечо; все, что у него осталось, — это его неизбывная гордость, которую он не пустил с торгов. Нет, он повел с гор свое стадо — почти тысячу голов, и гнал его по окольным дорогам и тихим тропам чуть меньше десяти дней. Он прошел больше двух сотен миль, удалился от шоссе и пришел на берег Карраско. Стояла весна, и место было заполнено туристами.