Азия в огне(Фантастический роман)

Гастин Луис

— Вероятно. Тем не менее, все-таки наша миссия задержана волнениями и, раз уже мы будем освобождены, надо как можно скорее возвращаться в Европу!

— Да, если…

Ковалевская заметила, что слова у него выходили с трудом, и что глаза его с мольбою смотрят на нее. Она хотела встать, но он протянул к ней руку.

— Надя… Вы знаете… Я вас люблю… — пробормотал он задыхающимся голосом, с трудом преодолевая природную застенчивость.

— Увы!..

— Когда мы вернемся в Европу, могу ли я…

— Ах,

это проблематично!.. Но если вы хотите, чтобы я откровенно ответила на то, что вы мне прошептали, когда нам грозила смерть…

— Не ставьте мне этого в укор… Мое чувство к вам основано на таком уважении…

— Да, я знаю это и, поверьте, достаточно ценю. Никакая женщина не может быть оскорблена чувством, признание в котором вызвано близостью неминуемой смерти. Друг мой, ваше признание, сделанное вами в такой трагический момент, меня глубоко тронуло! И я не упрекаю вас ни в чем…

— О, моя дорогая!

— Я надеялась, что непрерывные опасности вашего положения, неуверенность в — нашем спасении, физические и моральные страдания, которые мы претерпеваем — словом, что это все отвлечет вас…

— Напротив, это только усиливает мою любовь к вам. Я страдаю за вас больше, чем за себя и кого-либо другого из нас… Ваше мужество, ваша выдержка…

— Мой друг, вы принуждаете меня сказать, чего не надо… что я не должна поощрять чувства, которого я не разделяю… которого не могу разделять…

— Я вам не нравлюсь?..

Глаза Боттерманса наполнились слезами.

— Нет, это не то…

— Быть может, вы любите кого-нибудь другого?

— Никого. Мое сердце свободно. В жизни своей я любила только свою мать… но её уже нет на свете!

— Так почему же?..

— Я не хочу, чтобы меня любили!..

— Разве вы неспособны любить?

— Не знаю… Я боюсь любви! Быть может, поэтому я и отдалась с такой страстью науке. Я замкнулась в науке, как замыкаются в монастыре!

— Быть может, у вас есть идеал, до которого мне не подняться…

— Разве я знаю? Я знаю одно, мой бедный друг, что не должна поощрять вашего чувства, ваших надежд. Я была бы недобросовестна, я злоупотребила бы вашим доверием, вашим горячим и искренним отношением ко мне, если бы не сказала открыто всего того, что думаю. Это мой долг человека с сердцем. Я не могу отвечать вам на чувство, которое внушила вам, сама того не зная!

— Ах, если бы я только мог представить себе, чем должен быть тот, кого вы смогли бы со временем полюбить — любовь моя дала бы мне силу самому олицетворить вашу мечту!

Слезы засверкали в глазах Боттерманса. Ковалевская тронутая и охваченная жалостью к этой чистой детской душе, которая льнула к ней с такой безграничной преданностью, прямотой и уважением, встала взволнованная и сказала:

— К несчастью, от меня не зависит помешать вам

любить меня… Я желала бы даже, чтобы, в один прекрасный день, вы сумели заставить меня разделить ваше чувство, так как я бесконечно вас уважаю… Но я вас сердечно сожалею, так как это представляется мне невозможным!

— Нет, Надя, нет, не говорите так!

— Тсс… Наши друзья возвращаются… Наши личные чувства нам следует оставить при себе… Теперь, прежде всего, нужно думать о спасении нас всех, а для этого может понадобиться все наше самоотречение, вся наша способность жертвовать собою… Пойдемте им навстречу!..

И оба вместе вышли из палатки.

Наступала ночь, восточные сумерки еще были пронизаны золотистым светом. В нескольких шагах они заметили Ван-Корстена, который возвращался в сопровождении мандарина. Он торопливо шел к группе товарищей, собравшихся недалеко от палатки.

Пока Боттерманс изливал свое чувство перед молодой девушкой — произошло следующее.

Как бы толкаемый праздным любопытством, Ван-Корстен направился к бивуаку конвоя. Мандарин, со сложенными за спиной руками, медлительно, с китайской тщательностью, проверял своих людей, которые оканчивали прикреплять свои палатки и спутывать животных.

Корстен думал, с чего начать беседу с китайцем, и машинально смотрел на пухлые, узловатые пальцы толстяка. Вид этих обезображенных рук внушил ему идею, грубая наивность которой могла дать с мандарином лучшие результаты, чем самые остроумные измышления:

— Этот сын Небесной империи — болен, это ясно. Опухоль суставов указывает на воспалительное состояние, довольно серьезное. И, чорт возьми, он, должно быть, не ахти, как себя чувствует, когда погода портится, и бывает сыро… Да и сегодня утром, например, был неприятный туман! Я отлично могу поддеть его на разговоре о его страданиях, которые он должен был испытывать сегодня ночью и во время дороги. Как добрый китаец, он, несомненно, суеверен, и я легко могу показаться ему колдуном. Я ему предложу даровой совет и леченье — гм… гм.! — Электричеством!

Мысленный монолог доктора не мог дальше продолжаться. Мандарин неожиданно обернулся назад и, заметив Ван-Корстена, дружески окликнул его со своим обычным добродушием.

— Чин-чин, знаменитый доктор!.. Вы смотрите моих солдат? Славные парни, а?

Корстен взялся за дело сразу-же. Он ответил:

— Да, великий мандарин, они отлично выглядят и не имеют надобности в моем докторском внимании. А вы сами, как вы себя чувствуете?

— Я? Отлично!

— Гм!.. А мне кажется, что вряд ли вы провели хорошую ночь!