Азов
Шрифт:
– А любо ли вам, казаки и атаманы, чинить ныне суд и расправу над изменниками донской земли?
– Любо! Любо! – отвечали все в один голос.
– А есть ли тут на кругу атаманы и казаки с берегов Донца, Хопра, Медведицы?
– Есть на кругу такие! И с других речек казаки и атаманы есть: с Быстрой реки, и с Терека, и с дальних рек – от Волги и Яика!
– Любо! – сказал атаман. – Приведите на круг московского дворянина Степана Чирикова и посадите его за этот стол.
Привели московского дворянина
Возле Чирикова стал с саблей наголо Иван, сын Разина. За малым столом сидел дьяк Нечаев Григорий с чернильницей наготове.
Каторжный обратился к кругу:
– Доблестные воины! Мы, атаманы и казаки великого Дона, с великой скорбью и печалью сведали несчастье, постигшее Донское войско. Пролита невинная братская кровь под Кагальником… Турские люди искони надругаются над нашей верой, над нашим народом. Три тысячи полоненных казнят в Азове, а нет – продадут за море. Там наши с вами братья, сестры, отцы, матери. Продадут их на каторгу в турскую и другие земли… Иван Косой поведает нам о том… Говори!
Иван Косой поклонился всем и начал:
– Дело мое, казаки и атаманы, короткое. Удалые головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева – перед вашими очами. Полсотни убиенных казаков лежат в Монастырском. И нам бы надобно всем постоять накрепко, насмерть против поганых бусурманов!..
– Что скажет войско? – спросил атаман.
– Постоять все готовы! И помереть за Русь, за Дон готовы до единого!
Иван Косой добавил:
– А сотник Бобырев другое мыслит. Он сказывал: «На камень не пойдем! Смерть принимать не будем! Атаманы ваши дурное заумыслили!..»
Раздался чей-то гневный голос:
– Рубите саблей голову! Иным неповадно будет святое дело рушить!
– А запиши-ка, дьяк, такое, – сказал Каторжный. – «Сеньке Бобыреву срубить голову за измену всему войску Донскому и кинуть его голову в Дон!..»
Сотника Бобырева тут же подняли с земли, поставили на ноги, сняли аркан.
Но тут казачья голытьба подступила к атаману.
– Не след казнить Сеньку Бобырева! – закричали многие. – Его брат отдал свою голову за наше верное дело. Семен еще не раз себя в бою покажет!
Иван Каторжный грозно приказал:
– Рубите голову изменнику!
Но казаки столпились вкруг него и еще грознее крикнули:
– Того не будет! Весь круг кричит – не будет! Не станем казнить Сеньку Бобырева. В походе испытаем!
– А я велю казнить. И ежели на то согласия не дадите, передам насеку другому, – гневно заявил Каторжный и положил насеку на стол. – Изменника не станем терпеть на Дону!
Казаки зашумели еще громче. Атаман стоял на своем.
Тогда заговорил Тимофей Разя:
– Аль позабыл ты, атаман, что круг – хозяин на Дону? Вспомни, к примеру, дело Якушки Лащенкова. Во время атаманства Смаги Чершенского казак Якушка
Круг опять зашумел.
И старики со всех сторон кричали:
– Бери-ка, Иван, насеку атаманскую! Атаманствуй по согласию. А Сеньке Бобыреву мы жизнь даруем!
Взял атаман Каторжный со стола насеку и не стал больше противиться воле казачьей.
– Быть по сему! – поклонившись, сказал он.
Приступили к суду над Чириковым.
Татаринов спросил:
– А не хотел ли ты, московский дворянин Степан Чириков, тайно бежать с Дона?
На это Чириков ответил:
– Я есть царский холоп и останусь при сем кровавом деле до конца. За измену и на Москве казнят, а за неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.
Татаринов тогда обратился к Фоме:
– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?
Фома, не торопясь, сказал:
– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.
Татаринов тогда еще спросил:
– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?
Фома, улыбнувшись, сказал, поглядывая на толмача Асана:
– Грамоты такой и в мыслях не было. Турчина и грека из своей свиты никуда я не посылал.
– И в Тамань не посылал? – сердито спросил Наум Васильев.
– Не посылал, – нагло отрицал Фома.
– А в Керчь? – спросил Татаринов.
– И в Керчь не посылал.
Но казаки все уже зашумели и закричали в ярости:
– А брешет турский посол! Иуда! Грамоты он посылал! Лазутчиков его словили ночью наши казаки.
Старой спросил тогда Тимофея Разю:
– А правда ли, что ты, Тимошка, словил яицкого есаула и тот тебе во всем винился?
– Правда! – сказал Тимофей. – Ванька Поленов сознался, что он потайно сносился с турским послом. Он сказывал послу о наших замыслах про взятье крепости. Турчина и грека Поленов сам вывел на Дон, посадил ночью в лодку и оттолкнул лазутчиков от берега… А грамоты писал те не сам Фома, а чауш!
– Слыхали, казаки? – спросил всех Каторжный. – Слыхали, атаманы?
– Слыхали!.. Измена!..
Тогда Татаринов спросил:
– А не пожелает ли теперь московский дворянин, посла заступник, сказать свое дворянское, кривое слово?
Степан Чириков медленно заговорил:
– Поленову нет веры у царя. Он может оболгать любого. Спасая шкуру, такого наговорит, что сам диавол ужаснется!
– А не пожелает ли теперь турский посол молвить свое слово? – спросил Старой.
Фома Кантакузин, глядя куда-то в сторону, молвил: