Азов
Шрифт:
– А мне куда велишь? – спросил старик Черкашенин. – Аль позабыл?
– Я не забыл. Пойдешь с Алешей Старым к пристани. Вам я даю легких стругов тысячу… Хватит?
– Хватит, атаман! – засмеялся старик.
– Теперь идите к войску!
Туркменские кибитки шумно двинулись в указанное место за верблюжьим полком Гайши.
Науму Васильеву Татаринов напомнил:
– По-прежнему хватай татарских языков. Добытые вести доноси немедля. Ты – глаза ясные войска!.. Ну, гей-гуляй! А мне, – объявил Татаринов, – быть с есаулом Порошиным где понадобится!
Татаринов хотел было отъехать от кургана, но вдали показался быстро скачущий
– А не беда ли где? – приложил он ладонь ко лбу.
Каурый конь, прижимая уши, перескакивал рвы и канавы. А за конем неслась татарская арба, запряженная двумя лошадьми. Баба нахлестывала коней длинной хворостиной.
– Да то Ульяна Гнатьевна, – сказал Порошин, присмотревшись. – Чего бы ей здесь?
– А на вороном коне, верхом? – спросил Татаринов.
– На вороном не опознал. Кафтан на всаднике бешметом кроенный, малиновый, папаха серая.
Пока гадали, вороной конь едва не проскочил за курган. Остановился. Всадник ветром спрыгнул с седла – и прямо к атаману.
– Вот привиденье! Господи! – воскликнул Татаринов и отступил. – Голубка сизокрылая! Варвара!
– Гей, казаки! Не утерпела баба перед боем! – смеялись атаманы.
Каурый конь обнюхал вороного.
– Эх, Миша, Миша! – в слезах и с жалобой проговорила Варвара Чершенская. – Уехал, даже не попрощался. Я ждала, ждала…
– Да ты и впрямь казак, Варвара!.. Скажи, почто прискакала? – спросил Татаринов и слез с коня.
– Дай отойдем-ка в сторону. На людях стыд берет.
– Ты, Миша, – заговорил дед, – дай-ка Варваре с тысячу казаков. Она не подведет… Эх, раскрасавица! Сердце у бабы, что сабля, – вострее перед походами. Бывало, и моя жена-покойница следом бежит да плачет…
Михаил с Варварой отошли в сторону,
– Дело стоит, – сказал Татаринов. – Ты что задумала?
– Приехала попрощаться, Миша.
– Ты не слезой меня благословляй. Прощай!
– Постой!.. Целуй при всех!
Конь вороной и конь каурый нетерпеливо били копытами.
– Ну что ж, – сказал Татаринов, снимая шлем, – прощай, моя голубка. Добуду Азов – Дон и тебя прославлю. Прощайте, курганы седые! Прощайте, птицы легкие! Прощайте, степи буйные! Прощайте, травы! Прощай, моя Варварушка! – Татаринов обнял Варвару и жарко при всех расцеловал.
Варвара дала ему кисет, расшитый мелким бисером, заплакала. Стоит в папахе серой и глаз не сводит с Мишки. Потом взяла уздечку и поцеловала. Стремя взяла – поцеловала.
– Не сгинь, мой сокол быстрый! – произнесла Варвара тихо. – Не пропади, моя головушка. Ах, Миша! Бывало, проедешь ты на коне, в голубом кафтане, сафьянцы красные, – хорош казак, скажу. Проедешь на другом коне – буланом, сафьянцы белые, кафтан с отливкой синей, – и опять скажу: хорош казак! Проедешь на гнедом коне, шапка серая, кафтан, как свет луны, горит, а ты в плечах широкий, сильный, – опять скажу: отважный ты казак! И нет тебе подобных…
Все не шутя сказали:
– Ну, поцелуй же бабу пожарче, да ехать надобно. Зурна уже затихла, и барабаны за курганом смолкли.
Татаринов поцеловал еще раз Варвару и сказал:
– Езжай в Черкасск. Когда понадобишься мне – позову…
Подъехала арба. В ней сидели Ульяна Гнатьевна, Якунька. Старой прощался тихо, поодаль от всех.
– Прощайте все! – сказали атаманы.
Арба поехала в Черкасск. Варварин конь поплелся за арбой тихим шагом.
Многие бабы прощались тогда с казаками и шли по всем дорогам к городу Черкасску.
Четыре фальконета казаки повезли к главному подкопу ночью.
Курган под Монастырским опустел.
Татаринов поехал с Порошиным к пристани, чтоб оттуда плыть по Дону. Коня атаманского погрузили в струг.
Татаринов сказал:
– А главное в нашем деле, казаки и атаманы, – нечаянное нападенье! Обложим устье Дона, дороги все перекроем к крепости, степи пожжем. Но ведомо должно быть: янычары – храбрейшая турецкая пехота. Их топчии [57] и крепостные орудия причинят нам урон немалый…
57
Топчии – пушкарь.
– А надежное ли дело будет у нас с подкопом Арадова? – спросил сидевший рядом дед Черкашенин.
– Надежное, – задумчиво ответил Татаринов. – Войско уже ушло. Мы ж, братцы, поплывем. Весла – на воду!
И струги тронулись вниз по течению реки. Старик Черкашенин тихо пел:
Ты прости, ты прощай,Наш тихий Дон Иванович!..Вода тихо всплескивалась в Дону, голубела и легко несла вдаль переполненные походными людьми струги. Просторы необозримо раздвигались по обе стороны реки, и небесная синь поднималась над ними. Широк и прекрасен мир в этих диких степных краях!.. Птица ли закружится в вышине, похлопывая крыльями, зверь ли пробежит по узкой змеистой тропинке, казак ли поскачет на коне, поднимая дорожную пыль, или дорожный цветок приподнимет нежную головку – все это так близко сердцу, так дорого.
Но что произойдет там, под высокими стенами азовской крепости? Что ожидает там лихих, отважных казаков? Одно понятно: многим из тех, что плывут сейчас по Дону, суждено пасть смертью храбрых в жестоких боях.
Михаил Татаринов сидит на переднем струге и думает крепкую думу. Она тянется и тянется, как длинная ниточка, сплетается в узоры, но не рвется. А кому же и думать, как не ему, походному атаману Татаринову? За плечами Русь великая, перед ним – тихий Дон, с ним – войско славное, а в городках остались сиротки малые, бабы, поискалеченные в битвах казаки да старики.
Татаринов знал, что попасть в немилость царя, князей да бояр – беда для войска. А быть во вражде с турецким султаном за его же постоянные неправды перед землей русской – другая беда! И выходит так: над головой молот тяжелый висит, под головой лежит наковальня!..
На другом струге, склонив низко над водой голову, пел песню белобородый старик:
Ой, братики, загоралася во поле ковылушка,Да неведомо будто отчего, —Ой, да не от тучи же, братцы, не от гро-о-ма,Не от сильного, братцы, дождя, —А загоралася во поле ковылушкаОт казачьего, братцы, ружья!