Б/У или любовь сумасшедших

Трифонова Ольга

— А тут и другие стихи есть — жуткая порнуха, читать эту гадость?

— Избавь. Гадость другое: слово «любовь» повторяется так же часто, как «который» и «если бы». Какая-то постыдная игра в поддавки. Ты знаешь, мне иногда кажется, что наша страна распадается оттого, что женщины все прощают мужчинам.

— Я продолжаю, а то разговор, отчего распадается наша страна, заведет нас далеко. Итак: «У меня свои отношения с твоим почерком»… Женщина вышла в коридор. Ванная. Моет над раковиной огромные груди. Плоские ягодицы.

— «…оказывается можно чувствовать себя счастливой, узнав, что твоим письмом накрывают стакан».

— Вот они поддавки.

— «…иногда

ты точно посылаешь другого себя — в письмо, в жизнь, давая, впрочем, этому другому все полномочия». Это она трахи его имеет в виду.

— Как тебе не стыдно! Пишет интеллигентная женщина.

— Да ладно — интеллигентная! Интеллигентные не навязываются женатому мужику.

— Ты хорошо изучила его биографию.

— Еще как! Он эту интеллигентную, как вы говорите, несколько раз бросал, как бумажку в унитаз. Хотите ее письма двадцатилетней давности?

— Я вижу, у него обширный эпистолярный архив.

— А як же! Интеллигентная только утиралась и снова за старое, только трусливо намекает, чтоб развелся. Вот здесь: «Зачем он шапкой дорожит?»

Женщина дернулась, оглянулась. Действительно, что-то противное проявилось на неглупом лице с большими глазами «а-ля княжна Марья». Губы.

Какие-то затрепанные, бесформенные и порочные. Рот порочной старухи, если старухи бывают порочные.

— Читай конец.

— «Мне тоже хватит твоего письма со всеми его глубинами «на несколько вечеров — и на всю жизнь». Это его слова, потому что в кавычках. Приписка. «Выкупаю для тебя Даля». Выслуживается, как собачка на задних лапках. А он на конверте дела записал.

— Какие?

— Деньги отдать. Что-то купить и слово «Эмблема». Это он для мальчишки врачихиного. Заботится.

— И врачиха есть?

— А как же! По линии здоровья обеспечение. Ему бы на Востоке жить, с гаремом. Бывают же такие, я и не знала.

— Я тоже. Читай.

— «…Вчера прочитала у Батюшкова…»

Женщина уперлась руками в стену. Мычала. Спина ее сотрясалась. Позвонки на шее выпирали безобразно.

Ирина включила ускоренную перемотку. Визжало тоненько «Болеро» Ревеля, мелькали ягодицы, раскрытый в крике рот, неожиданно циферблат, обозначающий четыре двадцать, плечо, обтрепанные губы, затылок…

Ирина отвернулась.

«Зачем я копаюсь в этой мути? В этом безумии? Что-то сидит занозой. Почему Саша захотел остаться наедине с программой? Почему отлучил меня от работы? Он все время нарочно путает меня с временами: прошлое-будущее, будущее-прошлое. И в последнем сне был он, Александр Игнатьевич. Я узнала его, а он понял, что узнала. А вот этот сон смешной».

Она остановила перемотку.

За столом большегубая девушка с копной вьющихся волос. Что-то читает по книге, объясняет. Положила книгу на стол переплетом вверх. «Политэкономия социализма».

Чья-то рука залезает ей под клетчатую юбку. Она раздвигает колени, закрывает глаза. Вот она уже лежит. Входит Ленин и говорит: «Политэкономию социализма буду принимать я сам, а вы не подготовились. Пусть она переоденется. Наденет парик, усы и бороду. Как я в семнадцатом. Я же переоделся — и все получилось отлично».

Опять разъятые, как на картинах Пикассо, детали женского тела. Помехи. «Эти проклятые помехи, откуда они?»

Ирина выключила машину, вынула дискетку, спрятала в сумку.

Через двор прошла к четвертому корпусу. Вошла в корпус, поднялась на лифте на третий этаж. Ключом-ручкой открыла дверь. Дежурный за стеклянной стеной

оторвался от книги.

— Мне нужно посмотреть больного.

— Пропуск.

— Я здесь работаю.

— Это я понимаю. Но вы же знаете, к нам по пропуску.

— Пригласите Арцеулову.

Он нажал кнопку. Ирина ключом постукивала по доске, и дежурный недовольно покосился на ее руку.

Арцеулова появилась, как всегда, распаренная, будто только что из бани.

— Галина Евгеньевна, я хочу посмотреть больного из седьмой палаты.

— Допуск есть — смотрите.

— Но я его веду, разве нужен допуск?

— Ирина Федоровна, не мне вам объяснять и не вам меня уговаривать.

— Допуск будет завтра.

— Не сомневаюсь. Поверьте, я к вам отношусь с полным доверием. Но ло из ло.

Об Арцеуловой ходили темные слухи, будто бы во времена оные она была одной из немногих доверенных в том деле, которое теперь назвали «репрессивной психиатрией».

— … Он тщательнейшим образом осмотрел его, добавил датчики.

— Кто?

— … Как кто? Я же говорю: Александр Игнатьевич.

— Он был сегодня?

— И сегодня, и вчера. Ирина Федоровна, какое счастье, что через три дня мы улетаем. Всем нам нужна перемена обстановки, нужен отдых, и черт с ними, с деньгами. Нет ничего важнее здоровья, кому, как не нам, знать это?

— А я могу до завтра получить историю болезни?

— Она у Александра Игнатьевича.

— Личные бумаги?

— Тоже у него.

— Ну что ж, пойду к нему.

Глаза Арцеуловой на секунду превратились в два черненьких отверстия-дула.

— К нему в спецкорпус?

— Зачем? В кабинет.

— Ну да. Он наверняка у себя.

В кабинете его не было. Вечером он не пришел и не позвонил.

С утра в свой «библиотечный» день она стирала, гладила, раскладывала голубые таблетки «антимоля» по антресолям, в платяном шкафу, в старом сундуке.

Телефон молчал.

Завалилась на диван, взяла номер нового прогрессивного журнала. Если бы еще три года назад ей сказали, что на обложке журнала она увидит орден Ленина с черной дырой вместо знакомого профиля, она бы… Да бог его знает, что сказала бы и что подумала. За пять лет вся и все вокруг изменились решительно. Изменились и продолжали меняться, не приобретя ни формы, ни отчетливости очертаний. В этом промежуточном состоянии материи пребывала и она. Один день думалось одно, другой — другое. То поддерживала чьи-то идеи и высказывания, то осуждала их. Она перелистала журнал. «Чернуха» — на языке Натальи. Будто соревнования, кто хлеще, кто страшнее, кто беспощаднее. Время собирать камни, и время разбрасывать. Сейчас — разбрасывать. А собирать когда? Кажется, никогда! Вот и о них, о таких, как Арцеулова, жуткий рассказ о принудительном лечении. Догадывалась? Сидя в своей лаборатории, знала? Знать — не знала, а догадывалась… Что-то мелькало, какие-то тени, откуда-то сквозило ледяным, но старалась не думать, не видеть, не слышать. Да и мучительная жизнь с Кольчецом не оставляла ни на что сил. Ощущение, что поместили под стеклянный колпак и выкачали воздух. Эти перепады от бурного веселья до тяжкого, невыносимого мрака, топором повисающего в доме, изводили, раздергивали, уничтожали. На это ушли годы. Не оставляло ощущение, что в квартире, где-то под ванной, в трубах канализации, а может, в каком-то потаенном пятом углу, поселилось влажное, бесцветное, скользкое существо, то сжимающееся до размеров таракана, то растекающееся невидимо повсюду. Не вспоминать, не вспоминать!