Баба Яга против!

Андерсенн Кейт

Было слышно, как Горыня потер ладоши довольно. Любил он поразвлечься.

— А давай. Стихи сочинять.

— Стихи хороши, тебе ли не знать.

— А ты прятаться будешь потом под кровать.

— Не испугает меня и огромная рать.

— Я страшен, я буду рвать и метать.

— Но не реви, станешь мигренью хворать.

— А что такое мигрень?

— Выбываешь, Горыня, — рассмеялся Иван с повязкою на глазах.

— Так нечестно! — обиделся Змей Горыныч.

— Слово есть слово, божества не могут от него отказываться.

Веди меня к зеркалу, да друзей моих не трогай.

— Ты, Иван…

— Ага. Я.

Толкнул Горыня Ивана вперед, руки-то ему развязал.

— За стенку держись, упадешь.

Шли они так и шли, и стенка под правой рукой Ивана не кончалась. Наконец остановились шаги Горыни, зажурчало что-то, да развязал змей Ивану глаза. Поморгал Иван, к сумраку приноравливаясь.

Пещера была большой, широкой, круглой. И посередине фонтаном брызгал большой водный источник. А наверху — кусочек неба видно. И сумерки.

— Живая вода, — вяло махнул рукой Горыня.

И подумал, что сейчас он еще с Ивана плату востребует какую. Слово божества он давал-то только про зеркало, да и то в один конец, про воду разговора не было.

— Хорошо, — покопался Иван в котомке, флягу отыскивая. Откупорил, понюхал. Забористый ром с моря остался. — Хочешь, Горыня? На двоих. Жаль выливать.

— Это что? — подозрительно прищурился Горыныч.

Он чего попало не пьет. Отравить вздумал?..

— Средство от мигрени, — подмигнул Иван, сделал глоток и Горыне протянул. — Мигрень — это головная боль, кстати.

Ах, тепло по горлу, по желудку, по сердцу побежало. И вспомнилось Ивану, что окромя двух пельменей у Кикиморы с Лешим он сегодня и не проглотил ничего. Зато жизнь как-то стала ему краше казаться, пусть и нету рядом его ясна солнышка, он непременно отыщет ее, вон — как далеко уже зашел, в пещеры Горыныча подземные, и состязание выиграл, и сейчас ром ему всунет в обмен на воду живую для незадачливого Ивана-царевича, что на тополе висеть да выть остался.

Но поморщился Горыня, испробовав горький напиток тягучий. Отдал Ивану фляжку, язык горестно высовывая и проветривая. А Ивашка знай себе еще выпил, и еще, и силы как исполнился, да и стал он сказывать разудало:

— В синем море, когда седмицами не видать земли и воды сладкой, добавляют такой ром в бочки с водой. Тогда она не портится, и пить ее можно месяцами. Такое вот снадобье — ром. Коль горло застудишь, глотни рому да под одеялко пропотеть. Наутро здоров будешь. На раны открытые его тоже употреблять хорошо.

— Так если у тебя своя живая вода есть, зачем тебе моя?

Пожал Иван плечами с досадою.

— Ром из мертвых не воскрешает. Правда, если много выпить, или на желудок голодный, или с непривычки… может на время сделать мертвым почитай.

— Меняемся, — протянул руку-лапу в черной перчатке Горыня. — Ты мне — ром морской, я тебе — живую воду.

— Идет, — согласился Иван.

Так он и планировал. Но штука в том, что Горыня

должен был верить, что его эта придумка, личная.

Перелил Горынычу в кувшинчик рому, а сам из фонтана воды зачерпнул. И поймала его за руку чья-то рука. Фляжку Иван чуть и не упустил.

— У тебя тут чудища водятся, Горыня? — спросил он голосом ровным, не давая себя утянуть под воду этой странной руке.

— Чудища?! — изумился Горыня и к фонтану подошел.

В тот же миг вылез из фонтана Царь Морской собственной персоной. Нахмуренный такой.

— Ну, здравствуй, зятек, — хмуро поприветствовал он Горыню, венок на нем разглядывая.

— Царь Морской! — удивился Иван. — Сколько лет, сколько зим…

И втихую фляжку-то полную забрал, закрутил, в котомку спрятал.

— Иди, Ивашка, — махнул Царь Морской. — Нам с Горыней поговорить надо… по-семейному.

— Это ж по какому-такому семейному? — рассердился Горыня.

— Про дочку мою, Золотую Рыбку. Обручилась, говорит, с тобою? Венком вот энтим? Всю твою подноготную знать хочу. Не обидишь ли, позаботишься ли…

— Иди, Иван, — устало махнул рукой и Горыня. — Правой рукой и дальше за стену держись, дойдешь до пещеры с зеркалом.

Делать нечего — пошел Иван дальше по пещерам один, за стеночку держась. Пошатывать его чуть начало, так что обрадовался он этой стеночке. Долго ли, коротко ли, добрался он до пещеры с волшебным зеркалом. Стоит зеркало, а рядом факел горит. Вот и вся волшебность. Увидел Иван себя в этом зеркале — краше не бывает: поцарапанный, в синяках, рубаха порвана, глаза мутные…

— И это я на встречу с Ясей иду, — покачал он головой. Поправил волосы, как мог — шляпу-то он потерял, когда Горыня ему на входе глаза завязывал — грязь с лица рукавом стер, да и поздоровался: — Здраво будь, зеркало.

Поклонился на всякий случай. Поклоны всегда срабатывают, как знак уважения. За морем научился.

— Не знаю, как обращаться к тебе… — почесал затылок свой русый Иван-не-дурак. — Но очень уж мне нужно Ягу-Ясю увидеть, жизни мне без нее нету.

Засветилось зеркало, дрогнуло. И увидел Иван в нем горницу странную.

И сидела в ней… Яся его! И на окарине дудела. Мелодию ту самую, что торговец играл, будто именно ей Зельда Линка научила…

Так Иван обрадовался, что в ладоши захлопал. Зеркало на него шикнуло, и стал Ваня тихо приглядываться, где же это Яся сидит. Вопреки правилам поведения похищенных и потерянных невест, не плакала Яся, не убивалась и не горюнилась.

Сидела она в горнице узкой да диковинами заставленной за столом, только не обеденным, а каким-то странным, черным, длинным, и перед нею светилось, и отвечало ей, волшебное зеркало. И что-то оно показывало, дудело, а Яся нажимала что-то на пластине перед зеркалом, оно смалкивало, а Яся повторяла за зеркалом. Сыграв мотив немудреный раз пятьдесят, Яся и вовсе окарину отложила и к зеркалу своему обратилась.