Бабьи тропы
Шрифт:
— Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.
Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.
Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город — в тюрьму.
Не успели белокудринцы успокоиться после ареста старосты, как на деревне новая беда приключилась.
Перед самой масленой, по просьбе мирских стариков,
Опешил старик. Не мог выговорить ни единого слова, пока милиционеры — вместе с его родным сыном — около овина орудовали. Стучал зубами и смотрел вслед, когда они аппарат по улице волокли. Потом спохватился. Сбегал во двор. Схватил топор и кинулся к Панфиловой избе.
Вбежав в избу. Солонец отыскал глазами сына и, не говоря ни слова, пустил в него топор.
Никишка успел лишь согнуться и спрятать голову за столом. Топор стукнулся в стену и упал на лавку, рядом с Никишкой.
— Мошенник! — заревел старик, кидаясь с кулаками к сыну. — Убью варнака!..
Партизаны схватили старика за руки, повалили на стоявшую у печки скамейку, связали опояской руки назад и притулили спиной к печке.
Так и сидел старик, ругаясь, пока Андрейка Рябцов протокол составлял.
— Мо-шен-ни-к! — скрежетал зубами связанный Солонец, топая ногами на сына. — Своими руками удавлю!.. Сколько хотите пишите… хоть всю бумагу испишите… а удавлю я его, варнака!.. Удавлю-у!..
Посадили старого Солонца в холодный амбар за покушение на убийство сына. Продержали до масленой.
Горевали мирские белокудринцы. Пришлось без хмельного масленицу праздновать.
Даже кержаки жалели мирских:
— Мы-то не принимаем зелья… Но зачем людей обижать?
— Озорство…
На масленой неделе партизаны устроили два митинга. Побывавшие в городе рассказывали о новых российских порядках, о голоде и о гражданской войне, об окружении России и о победах Красной Армии.
Слушали старики нескладные, но жуткие рассказы партизан и дивились. А бабы даже всхлипывали:
— Господи!.. Страсти-то!..
На второй митинг, в прощеный день, привели из амбара старого Солонца и на миру корили:
— Смотри, что в России-то делается — народ-то голодует, помирают люди, а ты опять взялся за ханжу?
— Родного сына чуть не порешил…
— Стыдоба!..
Старик плакал и оправдывался:
— Не сам я, братаны, удумал, люди просили меня…
— Зачем руку поднял на сына? — кричали партизаны. — На родную кровь ярился!
Старик всхлипывал:
— Простите, братаны… Сроду не сиживал я в холодной. Стыдоба!.. Нечистый попутал… Простите уж…
Панфил обратился к собравшимся:
— Как, товарищи… прощаете? Ревком со
— Простить! — загудели мужики со всех сторон. — Простить!
Партизаны кричали:
— У сына пусть просит прощения!
— Проси у сына!
А бабы кричали свое:
— И ты, Никишка, проси у отца прощения!
— Прощеный день сегодня. Оба и поклонитесь…
К голосам баб стали присоединяться голоса мужиков:
— Оба просите!.. Оба!.. Чего там…
Никишка нерешительно поднялся из-за стола.
Панфил взял его за рукав и, выталкивая в пустой круг, быстро освободившийся около стола, сказал:
— Иди, кланяйся… не полиняешь…
Выйдя из-за стола, Никитка повалился отцу в ноги:
— Прости, батя!
— Бог простит, сынок, — растроганно проговорил старый Солонец, поднимая за руку сына и глотая слезы. — Меня прости Христа ради…
Лишь только Никитка выпрямил спину, повалился в ноги ему со слезами:
— Прости, сынок! Перед всем народом каюсь. Нечистый попутал…
И Никитка так же взял отца за плечи и, помогая встать на ноги, говорил:
— Ну, чего там, батя… Мало ли что бывает… Ты — отец, а у меня служба…
— Правильно, Якуня-Ваня! — крикнул Сеня Семиколенный. — Вот как коммунисты поступают!
И мужики загудели:
— Правильно!
— По-хорошему надо…
Старик и сын три раза поцеловались.
Глядя на них, мельник Авдей Максимыч громко и умильно сказал:
— Истинно говорил святой апостол Павел: «Почитай отца твоего и матерь! И благо тебе будет. И вы, отцы, не раздражайте детей ваших…»
— Правильно-о! — кричали мужики. — По-хорошему…
Панфил взмахнул трубкой:
— Объявляю митинг деревни Белокудриной закрытым…
Расходились белокудринцы с митинга примиренными и успокоенными.
В этот день ходили семьями от двора к двору — в гости. Подолгу говорили и обсуждали деревенские события. Одни хвалили партизан за то, что всякое дело совместно с миром решают, другие хаяли их за те строгости, которые ввели партизаны на деревне. Некоторые горевали об арестованном старосте. Высказывали опасение, как бы хуже не наделали партизаны. Потом старый и малый кланялись друг другу в ноги. Просили друг у друга прощения: за колкое слово, за причиненные обиды.
А у Ширяевых в этот день с обеда раздор в семье пошел. Сразу после митинга все сели за стол обедать. По обычаю, издавна заведенному, хлеб резал и первым за ложку брался дед Степан: за ним тянулись к еде бабка Настасья, потом Демьян и Марья, и последним всегда был Павлушка, как самый младший в семье. А в этот день Марья ни с чем не считалась. Накрыв на стол, она первой села, сама изрезала краюху хлеба на толстые ломти и первой потянулась ложкой к общей чашке с похлебкой.
У Демьяна при этом даже ложка из рук выпала. Испуганно взглянув на жену, он растерянно проговорил: