Баблия. Книга о бабле и Боге
Шрифт:
«Зачем мне это?» – подумал он и растворился в темноте.
Улетели вертушки. Уползли огромные гусеничные машины спасателей. Опустел разрушенный город. Алик остался один. Сидел на холодной согнутой балке под все еще плавающими в воздухе обломками. Смотрел на дело рук своих, осознать произошедшее пытался. Кровь с лица он убрал, а усталость не до конца. Правильная эта была усталость, человеческая. Небо развиднелось. Появились звезды. Осветили дискотечным, призрачным светом фантастический пейзаж.
«Тиха украинская ночь, – почему-то вспомнился ему Пушкин. – Хотя какая, к черту, украинская. Да и ночь ли?»
Прямо под балкой, на которой он сидел, раздался шорох. Осыпалась цементная пыль. Из небольшой щели под ногами показалась голова. Голова чихнула и с любопытством посмотрела на Алика.
– А вы кто? – спросила голова.
– В пальто, – грубо ответил он.
– Врете. Нехорошо врать. Особенно девушкам невинным.
– Так уж и невинным?
– Так уж, – ответила голова, склонилась набок и странно, жалостливо как-то, взглянула на него.
Внутри что-то зазвенело. Струнка какая-то, о которой Алик даже не подозревал. Не должно в нем быть этой струнки. Лопнула давно. А вот поди ж ты, звенит…
«Бред какой-то, – подумал Алик. – Мир рухнул. Люди погибли. Камни вон в небе висят, против всяких законов гравитации, а у меня звенит там что-то. Сижу, кокетничаю с девкой, как болван престарелый, на «Виагре» торчащий…»
Пока он размышлял, девушка полностью вылезла из ямы. Отряхиваться начала. Вертелась в разные стороны, смахивая цементную пыль. Он рассмотрел ее повнимательнее. Девка как девка. Не модель, но и не уродина. Лет 25–26, стройная, телосложение спортивное. Крепкие налитые ляжки, выпуклая подкачанная попа, грудь умеренная, но имеется в наличии. Рост чуть выше среднего. Самая обычная вроде бы девчонка. Разве что лицо… Красотой особенной оно не поражало, но что-то в нем было. Может, чуть дальше, чем обычно, расставленные глаза. Большие, оленьи и вместе с тем раскосые немного, как у азиатов. А может, нелепый, курносый и расплющенный, почти негритянский нос. Или рот, выдвинутый слегка вперед, с маленькими и пухлыми губками.
«Золотая рыбка, – подумал он. – Я так в детстве золотую рыбку представлял».
Струна внутри все еще звенела. Непонятно, почему звенела. Не из-за сходства же со сказочной героиней, в самом
– Вас как зовут? – набычившись, спросил он и сразу же подумал: «Чего это я набычился? Как школьник робкий, ей-богу».
– Это смотря кто, – как бы не замечая его угрюмости, задорно ответила девчонка. – И куда. Если друзья тусоватся зовут, то говорят: «Аечка, рыбонька, поплыли в город, покружим у ярких коралловых лагун ночных клубов, покрутим перламутровыми хвостиками в свете волшебных зеркальных шариков». А если враги зовут, то говорят: «Такая Ая, сякая Ая, плохая Ая, никакая Ая». А я им грожу пальчиком и говорю: «Врете, Ая крутая, золотая Ая, хорошая вся такая».
Девушка говорила не только ртом. Показывала руками, как шевелит хвостиком в ночных клубах, грозно морщила лицо, изображая врагов, качала головой и вытягивала маленькие губки, расхваливая себя. Дура? Сумасшедшая? Крыша у нее поехала от пережитого? Нелепо она выглядела в антураже конца света. И вместе с тем органично. Как будто по-другому и нельзя. Стоять на развалинах под висящими обломками и фиглярствовать. Шоу отжигать в сюрреалистических декорациях.
– Самопрезентация, я смотрю, отработана до совершенства. Долго текст учили?
– Само… что?
– Ну, реклама самого себя.
– Круууутоо! – ошеломленно протянула девушка, села на камешек даже от удивления. – Как круууутооо. Вы такой глубокий, такой умный. Вы глаза мне открыли на суть отношений между людьми. Самореклама, круто! Все мы ходячие билборды. А тело – это рекламные площади. Нос, губы, глаза, волосы, сиськи и мускулатура, все кричит: «Я хороший, я полезный, я незаменимый. Возьми меня, купи меня, попробуй. Просто добавь воды… Крууутоо!»
Непонятно было, издевается Ая или нет. А что не дура и не сумасшедшая, понятно было.
«Да кто она, в конце концов? – запаниковал Алик. – Что происходит вообще?»
Ответы, как всегда в этом мире, пришли быстро. Зовут действительно Ая, 26 лет. Родилась в семье потомственных миниумов. Папа алкаш, мама забитое тупое существо. Восемь братьев и сестер. Двое умерли уже. Но училась хорошо. Экзамен на аттестат гражданской зрелости сдала блестяще. Пошла учиться на мультипликатора. Получила грант от местного правительства. Талантливый художник. Пробилась в среднеклассики. Встречалась с тремя парнями одновременно. Выбрала одного. В 23 года вышла замуж за симпатичного и положительного молодого человека, единственного наследника влиятельной пробабленной семьи. Через два года развелась. Скучно ей с ним стало до ломоты зубной. Добровольно ушла в миниумы. Деньги на жизнь зарабатывает в качестве уличного карикатуриста. Для себя рисует странные, но близкие к гениальности картины. Не выставляется нигде. Любовные связи случайны и редки. При этом в физиологическом смысле невинна…
«Разве такое бывает, – офигел Алик. – У нее же муж был, три парня, связи случайные. Как же так?»
Ответ на посланный запрос пришел мгновенно и звучал следующим образом:
– А ВОТ ТАК!
Полученная информация ясности не прибавляла. Вспомнилось в юности читанное четверостишие:«В бреду таился новый бред.
Он был помят, небрит и сед.
И в нем, с намеком на беду,
Жил новый бред, в другом бреду».
Девушка сидела на камне, уперев локти в коленки и положив на ладошки лицо. Раскачивалась слегка, бормотала.
– Реклама, круто. Теперь все понятно. Я думала… а оказывается, реклама…
– Слушай, а как ты вообще здесь оказалась? – удивленно спросил Алик. – Все взлетели, камни, люди, железки. Только ты внизу осталась. Как так вышло?
Ко всем загадкам Аи прибавилась еще и эта. Он же повелел людям взлететь из-под завалов, а она не взлетела. Единственная.
– А мы разве с вами на «ты»?
– Да какие, к черту, церемонии. Посмотри, что вокруг творится.
– Вокруг творится жизнь. Она все время творится, каждую секунду. Ничего необычного. А вот церемонии, это одна из немногих вещей, делающих человека человеком. Нельзя недооценивать церемонии. Опасно.
– Чего ты воду мутишь? Выражаешься мудрено. Я парень простой. Хочешь – поговорим, а не хочешь, разойдемся в разные стороны.
– Ой, вы не простой, совсем не простой. И даже, я думаю, не парень. Не надо на себя наговаривать.
– Ну да, конечно. Забылся я сегодня. Дедушка я, наверно, для тебя. Извини.
– Нет, не дедушка. Вы для меня… а как вас зовут, кстати?
– Алик меня зовут.
– Алик, Алик, Алик. – Ая произносила его имя бережно и осторожно, как бы пробуя на вкус своим крошечным ртом. – Алик, А Лик, А Лик, Лик А. Лик буквы А, первой буквы. Начало. Будем знакомы А-Лик.
Девушка присела в комичном реверансе, склонила голову и посмотрела на него из-под опущенных ресниц. Ух, какой это был взгляд! За такие взгляды древние мужики шли в одиночку на мамонта. А современные московские мужчины разворовывали бюджет и садились в тюрьму. Никакого кокетства. Беззащитность, покорность, мудрость и понимание были в этом взгляде. Сражало наповал. Дышать не давало. Не струна внутри зазвенела, а тысяча струн. Словно на арфе заиграли невероятно красивую мелодию. А арфой он сам был.
«Что же это? Что же это такое творится? – в панике думал Алик. – Как последний лошок, на трюки дешевые… В угол, на нос, на предмет… И я попался. Как же так?»
Разозлившись на самого себя, он ломано отвесил злой шутовской поклон и голосом гестаповца спросил:
– Все? Формальности можно считать законченными? Говори, почему вместе со всеми не взлетела!
– Дело в том, что я трусиха страшная и консерватор при этом. – Ая предпочла не заметить истерики собеседника. – Трусиха и консерватор. Вот представь себе, зашел ты в супермаркет прокладок, к примеру, купить. Понимаю, сложно тебе представить, но ты же мужчина с фантазией. Сможешь. Так вот, ходишь ты между рядами, прокладки выбираешь. Тихо так все, мирно, обыденно. Как всегда. Что может быть проще и безопаснее, прокладки купить? И вдруг – трах-бабах-тарарах. Землетрясение, взрыв, конец света, темнота. И летишь ты куда-то, в дыму и пламени. И мысль только одна: «А прокладки я так и не купила. Как же теперь помирать без прокладок-то?» Но выжила вроде. И вот ты лежишь, то есть я лежу в склепе тесном, и камни со всех сторон давят. И еще нога болит очень сильно. И кровь течет, а откуда – непонятно. А понятно только, что вместо легкой смерти будет тяжелая. Лежу, готовлюсь. Прощения у всех прошу мысленно. Грехи свои припоминаю. Радуюсь, что немного у меня их оказывается. И уже совсем было успокоилась, смирилась почти с неизбежным. Как вдруг опять. Зашевелились камни, расступаться начали и вверх поплыли. И меня вслед за ними потащило. А вот меня спросили? Сначала вниз, потом вверх. Умри, живи, потом опять умри. «Фиг вам, – думаю. – Я вам не какая-нибудь игрушка в руках природы. Я маленькая, но гордая личность. Решила умереть, значит, умру, не полечу на свет божий». Я упрямая вообще-то. И консерватор, хоть и трусиха. Короче, уцепилась я за трубу и не взлетела. После, конечно, успокоилась снова. С жизнью будущей согласилась. Ну и вылезать начала потихоньку. А тут ты стоишь, на поверхности.
Пока Ая говорила, Алик неторопливо сходил с ума. Из огня да в полымя. Кто она такая? Невинная дева с кучей любовников? Неизвестный философ? Сумасшедшая? Гениальный художник? Отчаянный хохмач? Упрямая и отважная частичка жизни, бросившая вызов законам природы?
«Пропадаю. Пропадаю же», – тоскливо думал он.
Так просто сдаваться не хотелось. Много раз и из разных калибров стрелянный он был воробей. Чтобы вот так, в первой попавшейся девке, захлебнуться.
– Чего веселишься? – как будто уличив ее в чем-то, спросил он. – Посмотри вокруг. Город разрушен, люди погибли, а ты вся радостная такая. У тебя мама-папа есть, братья или сестры наверняка. Может, погибли они. А ты рассказываешь забавные истории про прокладки. В своем уме, дура?
– Хамство человека разумного – это естественная реакция на первозданный ужас бытия. Поэтому прощаю.
– Ты – меня? – обалдел Алик от наглости девчонки.
– Я – тебя.
– И в чем же ужас? – не найдя что возразить, растерянно спросил он.
– Ужас в противоречии. Изначально в человеке заложена аксиома о бесконечности всего. Мира, Вселенной, себя самого, наконец. А окружающая реальность буквально вопиёт о своей конечности. Опадают желтые листья. Рушатся незыблемые замки. Умирают друзья и родственники. Заканчиваются деньги и любимые сериалы. Из этого конфликта и появляется первозданный ужас. А из ужаса – хамство и протест. Но есть и хорошие новости. Из ужаса иногда еще и любовь рождается. Поверь мне, любовь исключительно от ужаса и происходит.
«Все так и есть, – прозрел Алик. – От страха великого. Жмутся люди друг к дружке. Вставляет мужчина в женщину, а женщина в него вжимается. Не получается у них соединиться. Размыкаются, снова пытаются. А потом им хорошо становится. И не страшно. И жизнь, зацепившись за них, успокоенных, вьется дальше…»
– И еще одна хорошая новость, – объявила Ая. – Город не весь погиб. Только прибрежная часть. Процентов десять, не больше. Раз в сто лет такое происходит, так что ничего необычного. За год все заново отстроят. Родственнички у меня бедные, из миниумов мы. А на набережной только богатенькие живут. Вид им подавай из окошка. Дурачки, на себя бы в зеркало посмотрели, целее бы были. И лучше. Так что, думаю, жива моя дружная семейка. Чего им, дебилам, сделается? Современное общество – это очень сложная система. И когда ломается что-то, первым делом умирают сложные организмы, участники сложных взаимодействий. А простейшие выживают. Все как в природе. Динозавры умерли, млекопитающие остались. А в конце, когда все умрут, бактерии еще несколько миллионов лет жить будут.
– Откуда ты это знаешь?
– О бактериях? Так я книжку недавно прочитала интересную о…
– Да нет, о том, что город не весь погиб, о том, что родственники живы.
– Ой, прокололась. Агент я вражеских спецслужб. По их заданию все это и устроила. Шторм, цунами, землетрясение. Бойся меня, А-Лик. Уууууууууу!
– То, что придуриваться хорошо умеешь, это я уже понял. А если правду попробовать сказать?
– А если правду, то знаю, и все. Чувство у меня такое. А чувствам я своим доверяю. Не подводили они меня никогда. Колдунья я немного. Знаешь, как это у миниумов бывает. «Моя бабушка была почетной порчеметальщицей маленького горного селения. Прабабушка варила из жабьих яиц приворотное зелье. А я великая Ая, волшебница охренеть какая, решу все ваши проблемы за недорого. Телефон шесть, шесть, шесть, тринадцать, тринадцать. Звонок по всей Либеркиберии бесплатный». Бойся меня, А-Лик, бойся. Ууууууууууууу!
Девушка начала скакать вокруг него, корчить страшные рожицы, тыкать в него маленькими острыми ладошками. Периодически заразительно смеялась, обаятельно и беззаботно валяла дурака. Переход от высоких философских истин к жесткому стебу был у нее почти незаметен. Точнее, его вовсе не было. Вот такое вот существо, цельное, как скала. Фиг разобьешь. Но скала состояла из камня, нежнейшей губки, воды, воздуха, огня и еще черт знает чего. И тем не менее была цельной.
Внезапно Ая перестала скакать. Остановилась, испуганно посмотрела на Алика. Тихо произнесла:
– Что-то я разошлась некстати. У меня-то все живы. Даже друзья.
– Потерял, – задумчиво, после паузы, выдавил из себя Алик. Горло пересохло, он закашлялся. Сильно. Слезы из глаз покатились. Девушка подошла к нему, стала гладить по волосам.
– Бедный, бедный, – сказала. Снова погладила. Приятно стало очень, как будто легкий ветерок волосы трепал. По спине побежали мурашки. – Бедный мальчик. Прости меня. Скажи мне, мне можно сказать, я помогу. Можно мне. Кого ты потерял?
– Себя, – ответил он и заплакал.
Слезы были сладкими и горячими, как глинтвейн. Стекали в уголки губ. Попадали на язык. Он сидел на холодной балке. Ая стояла, нависая над ним. Прижала его к себе. Уперла лбом в пружинящие груди. Пряный винный запах слез смешался с ее ромашковым, немного горьковатым запахом. Хорошо стало, и от этого «хорошо» заплакал еще сильнее.
– Уйди, – крикнул и оттолкнул девушку. – Уйди, пожалуйста. Уйди, прошу!
– Что, что, что случилось? Что, скажи?
– Стыдно мне при тебе плакать. Я же, я же муж-чи-на все-таки.
– Дурак ты, а не мужчина. Стыдно не плакать, когда плакать хочется. Больно тебе. Радуйся, что больно – значит, живой. Человек еще. Не оскотинился до конца. Слезы бывают. Случаются с людьми. Только с людьми и случаются. Нелюди не плачут. Со мной тоже такое было. Жила я тут с одним пару лет. Хороший вроде, заботливый. Хорошо жила. Беспроблемно, богато. Встала однажды утром. В ванную пошла. Пописала. Зубы чистить начала. Гляжу в зеркало, а меня там нет. И нигде нет. Потеряла я себя. Страшно так стало. Жутко даже. И больно. Все как у тебя, только слез не было. Слезы потом появились, когда находить себя начала. А знаешь, как нашла? Есть способ верный. Подошла к мольберту, взяла карандаш, закрыла глаза и рисовать начала. Сколько рисовала, не помню, и чего рисовала, не знаю. Но когда открыла глаза, увидела себя на рисунке, выходящей из огромной дубовой, обитой ржавым железом двери. На свет, на воздух. Выскочила я из дому в чем была. Голая то есть. И только на улице, за дверью расплакалась. Как дура расплакалась. Но себя нашла… нашла. Слушай, а давай попробуем! Пошли ко мне в мастерскую. Давай, чем черт не шутит? Возьмешь карандаш и…
– Я рисовать не умею, – печально сказал переставший рыдать Алик.
– Да не проблема. Я ведь правда колдунья, ну не колдунья, что-то вроде медиума. Я возьму карандаш, а ты мою руку с карандашом. Может, получится. Ну, попытка не пытка. Давай, а?
Алик за ней сейчас не то что в мастерскую рисовать, он бы и в ад за ней пошел. В котлы кипящие, не задумываясь.
– Давай, – ответил.
И они пошли.Перебираться через развалины было непросто. Он несколько раз падал. Обдирал и так обильно кровоточащие ладони. У Аи получалось лучше. Как кошка большая, прыгала с камешка на камешек. Не ушиблась ни разу. Любовался ею Алик. Сильными ногами любовался. Узкой спиной, длинными хрустальными пальцами. И едва заметной грудью, мелькавшей из-под длинных медных волос. Просто так любовался, без всякого сексуального подтекста. Как на шедевр гениального мастера смотрел в музее. И радостно становилось на душе. Светло. Будто направил кто-то в душу яркий солнечный зайчик. И заметался он внутри, дурашка, защекотал нутро ласково…
На более-менее целую дорогу вышли минут через двадцать. Большая часть города действительно не пострадала. Людей только не было, и фонари не горели. Брошенные посреди улицы машины, многие с открытыми дверьми, делали пейзаж жутковатым. Улица напоминала свежий, еще не остывший труп. Вот только что пару минут назад все жило, дышало, двигалось, шумело. А сейчас умерло, и лишь ветер скрипел и хлопал полуоторванными рекламными щитами.
Ая испугалась храбро. Отважно испугалась, как пионер-герой фашиста. Ойкнула сначала, конечно, а потом, сердито топнув ножкой, с видимым усилием переборов себя, пробормотала:
– Ну и что! Все вернется, все должно вернуться.
Гордо и с вызовом посмотрела по сторонам. Увидела висящие в воздухе обломки небоскребов позади себя. Расстроилась.
– Вот только руины эти идиотские летают. Всю картину, гады, портят, – сказала.
Руины тут же с грохотом осыпались на землю.
– Другое дело, – ничуть не удивилась перемене Ая.
Зато очень удивился Алик.
«Это кто приказал им рухнуть? – подумал. – Я или она?» Ответил себе сразу: «Приказала она, а я выполнил».
Стало немного не по себе. Вроде как подкаблучник получается. Еще ничего не было, а уже подкаблучник. Приказы через миллисекунду исполняет. А что дальше? Тапочки в зубах носить и хвостиком вилять? Чтобы подтвердить свою самцовую идентичность, он намеренно грубо спросил:
– И чего? Долго нам еще до твоей каморки топать?
– Час примерно, но оно того стоит.
– Чего того? – спросил он ее, а про себя подумал: «Кокетничает так пошло, что ли?»
– Час ходьбы стоит моей каморки. Я – стою целого мира. А мир не стоит ломаного гроша. Сам видишь. – Она махнула рукой в сторону руин. – Девальвация. Инфляция ценностей. Все ценности относительны. И только бесценности абсолютны. Но бесценности бесценны. То есть не имеют цены. И не стоят ничего.
Мало что понял Алик из ее слов. Но насчет пошлости и кокетства успокоился. Продолжил гнуть свою суровую мужскую линию.
– Не знаю, как изменится цена твоей каморки, но час топать мы до нее не будем.
Он подошел к ближайшей машине. Сел за руль, сделал вид, что ковыряется с проводками, а на самом деле просто приказал тачке завестись. Гордо, как бабуин, притащивший добычу самке, посмотрел на девушку.
– Здорово, – оценила она. – Ты герой прям. Как в боевиках. А я блондинка. Точно. Будем играть в героя и блондинку сегодня.
Виртуальная добыча выпала из его зубов. Стыдно как-то стало. Ехали молча. Лишь иногда Ая односложно цедила: «Прямо… направо… налево». Добрались быстро. Минут семь всего дорога заняла. Фары автомобиля осветили каморку девушки. Больше всего домик походил на стеклянную оранжерею. Хотя и каменные стены тоже имелись, и крыша черепичная. Внутри за стеклом угадывалось много растений и цветов. Алик не успел толком ничего рассмотреть. Ая схватила его за руку и потащила из машины. Сказала почему-то шепотом:
– Пошли. Выключи свет.
– Как же мы без света? Может, оставить?
– Выключи. Не нужен тебе свет сейчас.
Он выключил. После галогенных фар темнота показалась абсолютной. Мир словно пропал, и только рука Аи – надежда единственная на спасение. Скрипнула дверь. Запах свежескошенной травы окутал, и горький полынный еще, и цветочный сладковатый. Ая тащила его в глубь дома. По лицу хлестали ветки неизвестных растений. Царапали щеки колючки. Словно сквозь джунгли продирался. Рождался на свет божий, протискиваясь по тесным родовым путям матери. На свет… к свету…
Свет не появился. Но дышать стало легче. Запахи потеряли свою резкость. И ветки больше не били по лицу. Они вошли в зал. Алик догадался по едва заметному эху от их шагов о пустоте и немаленьких размерах помещения.
– Приготовься, – шепнула ему на ухо Ая. – Держи мою руку крепко. Закрой глаза. Сейчас начнется…
Он закрыл глаза. Все исчезло. И он исчез. И началось…
Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых. Слился со всем окружающим. Стал и небом, и лугом, и травинкой, и даже упорным муравьишкой, карабкающимся по его щеке. Понял всех Алик. И его поняли. Счастьем наступившее состояние назвать было нельзя. Больше, чем счастье. Свобода, покой, понимание, радость звенящая. Шмель жужжал, трава колыхалась, муравей полз по щеке. Всегда так было и будет всегда. Уверенность полная, окончательная, нерастворимая. И в этот момент, когда уверенность и покой достигли своего пика, земля вздрогнула и стала осыпаться вниз. Алик падал в некое подобие штольни или колодца. Свет, такой теплый, родной и естественный, удалялся от него. Превращался в маленькую, почти невидимую точку. Но блистал в вышине звездочкой манящей. Уж лучше бы не блистал. Невыносимо было осознавать, что свет существует, а он, Алик, лишен его. И, видимо, навсегда. И вся жизнь его отныне – это падение в бездонный колодец с жирными, узкими и склизкими стенками.
«Ерунда, – подумал он. – Большинство так и живет, в пропасть рушась. И в колодцах люди устраиваются хорошо. С комфортом падают, вискарь односолодовый попивая».
Мысль не утешила совсем. Не мог он хорошо устроиться в этом колодце. Потому что другие и не подозревают о существовании света. А он не то что подозревал, знал. Видел его даже сейчас, падая. Он попытался упереться в стенки, остановить падение. Не получилось. Стены колодца на ощупь напоминали чешую протухающей рыбы. Вонючая слизь забилась под ногти. В нос ударил помойный запах. Алика стошнило. Рвотные массы никуда не делись, не остались на скользких стенках, не упали вниз. Летели на одном уровне с его лицом, иногда загораживая уменьшавшуюся светящуюся звездочку. Он понял, что так теперь будет всегда. Его испражнения, кал, моча, рвота останутся с ним навечно. Не спустить в унитаз, не выкинуть в выгребную яму. Копиться только станут, прибавляться, окружать его плотным кольцом. И не разобьется он в этой пропасти бездонной, а захлебнется в собственном дерьме. Умирать будет мучительно, в грязи и удушье, напряженно вглядываясь сквозь последние просветы разлагающихся отбросов в крошечную светлую точку наверху. И тогда он возненавидел свет.
– Зачем ты есть? – заорал сорванным голосом. – Чтобы мучить меня? Издеваться? Без тебя лучше, спокойнее. Поматросил, сука, и бросил. На лужке дал поваляться минутку, чтобы контраст лучше прочувствовал. И светишь, падла, забыть о себе не даешь. Не свети! Погасни! В пизду тебя. В тьму. На хуй!
Он летел, изрыгал проклятия вперемешку с блевотой. Пытался закрыть глаза, чтобы не видеть невыносимо далекой звездочки. И все равно видел. Жгла она его, жалила и манила одновременно.
…Луг, муравей, ползущий по щеке, небо в белой дрожащей дымке. А он… а он… навсегда… безвозвратно… недоступно. Толька рыбья кишка колодца и дерьмо вокруг. Сил кричать не осталось. Ненависть испарилась. Уступила место ужасу и тоске. Связки сомкнулись, похолодели руки, сердце заколотилось, как доведенный до отчаяния урка – о шершавые стены тюрьмы. Умереть захотелось. Не сбылось, к сожалению. Жить он будет так. Долго. Нормальное это состояние теперь для него. Жить и знать, что где-то существует свет. И даже видеть его маленький осколок. Жить.
Алик застонал, вяло попытался еще раз упереться в стенки колодца. Обшкрябал только склизкую поверхность, разбередил и усилил невыносимый запах. Безвольно расслабил тело и полетел вниз. Плакал беззвучно, смотрел на удаляющийся свет. Летел. Вдруг показалось, что пятнышко света увеличилось. Маленький, тонюсенький лучик коснулся его глаз, скользнул по лицу, пробежался по шее и зацепился за руку. Точка появилась на руке, крохотная и теплая, спокойная. С острие иголки. Но появилась. Алик сосредоточился, попробовал уйти в эту точку целиком. Думать только о ней. Стать точкой этой. И получилось почти. Тонюсенький лучик расширился, потеплел, превратился в мягкую, но безоговорочно сильную руку.
«Ая, это ее рука, – подумал он. – Ая, спаситель, надежда. А-а-а…»
Рука с невероятной силой рванула его вверх и вышвырнула наружу. На землю, к свету.
…Он стоял босиком на траве. Над головой блистало, переливалось огромное жаркое солнце. От земли к ногам шло тепло. Наполняло все тело до кончиков волос. Зелень травы разбавляли фиолетовые шишечки клевера. Кое-где попадались белые ромашки. Он лег на землю. Вдохнул одуряющий луговой запах. Посмотрел на голубое, подрагивающее в белой дымке небо. Услышал жужжание шмеля недалеко. Почувствовал приятное щекотание ползающих по коже насекомых.
Счастье, невообразимое, всеохватное. Простое и гениальное в своей простоте счастье захлестнуло Алика. Девятьсот девяносто девятой пробы счастье. А слияния, а покоя и радости не было. И уверенности не было никакой. Знал он точно, что может быть и так, и этак. И зависело все сейчас только от него…