Бабочка на шпильке
Шрифт:
Вопросов я больше не задавала, но по дороге домой, Витя сам стал рассказывать о своем детстве. О том, как он любил мать и как ненавидел отца.
Я узнала, что до своей болезни его мать работала в школе библиотекарем, отец – в горячем цехе металлургического завода. Как водится у мужиков, которые занимаются тяжелым физическим трудом, его отец пил. Сначала по пятницам, субботам и праздникам, позднее – после работы почти каждый день. Вечером трескал картошку с салом и крепко выпивал, утром опохмелялся и шел на завод. Мать терпела, ни слова поперек не могла сказать и всегда держала в холодильнике рассол из-под соленых огурцов или квашеной капусты,
Когда Вите было тринадцать лет, восьмого марта, не желая весь свободный день любоваться пьяными мордами отцовых собутыльников, он уехал на рыбалку.
– Если бы знал, что так выйдет, остался бы дома, – рассказывал Витя, шагая рядом со мной и глядя себе под ноги. – Мне потом мамкина подружка, тетя Нюра рассказала, как все было. Она вечером заглянула, чтобы подругу поздравить, а мать лежит на полу вся в крови и почти не дышит. Отец на диване храпит вусмерть пьяный. Тетя Нюра – в библиотеку, там телефон. Вызвала скорую, потом приехала милиция. – Витя остановился, присев на одно колено, завязал шнурок на кеде, снова выпрямился. Его лицо порозовело, на переносице я заметила капли пота. – Не устала? – спросил он. Я замотала головой. – Ладно, тогда вперед. – Витя закинул за плечо спортивную сумку, куда мы сложили все свои вещи, и еще раз взглянув на меня, пошел вперед, сосредоточенно глядя куда-то вдаль. Я не отставала.
– Вить, а дальше что? – не стерпев молчания, спросила я. Он внезапно остановился, и я с размаху налетела на него. – Ой! – вскрикнула я и рассмеялась. Витя, повернув ко мне голову, посмотрел мне прямо в глаза, и мой смех оборвался так же внезапно, как и начался.
– Интересно, значит…– хрипло выдохнул он.
– Нет… Да… – растерялась я, тщательно рассматривая свои вдруг ставшие влажными ладони. – Просто… – Я подняла голову и, глядя в его цвета августовской зелени глаза, сказала, – Я все хочу знать о тебе. Ведь мы же настоящие друзья, да?
Витя снисходительно улыбнулся и расстегнул верхнюю пуговицу на моей рубашке.
– Пить хочешь? – спросил он, снимая с плеча сумку.
Жажды я не ощущала, но все равно кивнула. Витя достал железную фляжку, какие выдают военным, и открутил крышку. Я сделала глоток.
– В общем, отвезли мать в больницу, – продолжил Витя, принимая из моей руки флягу. – Два ребра сломаны, сотрясение мозга. Отца в милицию забрали. – Он положил флягу в сумку, застегнул молнию и, перебросив сумку через плечо, опять зашагал. – К матери милиционер в больницу приходил. Я как раз в палате был.
– И что она рассказала? – снова не удержалась я и тут же застеснялась своего праздного любопытства.
– Все, – ответил Витя, не заметив моего смущения. – Рассказала, как отец снова выпивал в компании. Один из дружков его пришел позже всех. Мать дала ему стопку, подала закуску. Опоздавший наелся, напился и стал приставать. Мать отпихнула его. Тот шмякнулся мимо табурета и случайно опрокинул бутылку самогона, которую принес с собой. Из-за того, что мать его не подпустила или жалко самогона стало, мужик разозлился. – Витя приостановился, перекинул сумку на другое плечо и прибавил шагу.
– Чем дело закончилось? – спросила я, с трудом поспевая за ним.
– Отца выпустили, мать выписали из больницы. Заявление в милицию она не подала, дело заводить не стали.
– А ты говорил ошибка… отец сидит.
– Сидит, – подтвердил Витя, не глядя на меня. – Мужик, который мать избил, исчез. Его потом в малиннике с проломленной башкой нашли. Отца посадили.
Я
3
Мы с Витей продолжали дружить и в следующем учебном году, когда он готовился к выпускным экзаменам. Папа лечил директора книжного магазина, поэтому у нас дома была хорошая библиотека. Из дома я таскала книги для Вити, и после всех дел, устроившись рядком на диване, мы погружались в мир вымысла. Иногда я читала вслух, а Витя молча сидел напротив печки, приоткрыв заслонку, и смотрел на огонь. Я любила «Мцыри» и Эдгара По. Вите, вроде, тоже эти книжки понравились.
Однажды зимой, уже после новогодних каникул, мы сидели на диване, укрывшись одним одеялом, и читали. В доме было прохладно. Мать его, как всегда, лежала на кровати. Лучи закатного солнца просачивались сквозь небольшие окна, расчерчивая деревянный пол на яркие квадраты.
Витя встал. Без него мне стало холодно. Я вылезла из-под одеяла, села напротив печки и приоткрыла заслонку, чтоб ощутить жар набирающего силу пламени. Витя вышел во двор за дровами для утренней растопки.
– Не опалились.
Я вздрогнула от тихого, надтреснутого голоса. Передо мной стояла мать Вити. Линялый байковый халат, хлопчатобумажные носки, стоптанные мягкие тапочки. Я боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с ее потухшим взглядом. Она протянула руку, вероятно, намереваясь погладить меня по голове, но я, испугавшись, отпрянула. Ее морщинистая ладонь, на секунду застыла в воздухе и медленно опустилась. Как была, в одном халате, она открыла дверь и вышла. Морозный воздух молочным облаком ворвался в проем двери, и тут же смешался с теплом кухни. Я еще несколько минут посидела у печки, но почему-то мне было не по себе. Накинув шубу, в два прыжка я проскочила темные сени и выбежала во двор. Смеркалось, было морозно, не меньше двадцати пяти. Двор был пуст.
– Витя! Витя! – закричала я.
Он вышел из-за сарая, прижимая к груди охапку дров.
– Чего орешь, как оглашенная?
– Твоя мать… Она куда-то пошла. Я думала на улицу, а ее нет.
Витя бросил дрова себе под ноги и ринулся в сени. Открыл дверь, которая вела в баню (у них баня была, как пристрой), и тут же закрыл, прислонившись спиной, словно боялся, что дверь распахнется сама собой. В сенях было темно, но я почему-то помню, как с его лица мгновенно сошли все краски, в глазах застыл ужас. Наверное, я стояла очень близко.