Бабочка на шпильке
Шрифт:
– Уходи, – еле разжав губы, произнес он.
Я стояла, не смея двинуться с места. Ноги стали ватными, под коленками образовалось нечто вроде пустоты. Я задрожала всем телом.
Витя взял меня за руку и отвел домой. Ночью у меня поднялась температура. Следующие пять дней температура металась от тридцати девяти до тридцати пяти. Болезнь вымотала меня до предела. Когда температура спадала, я еле дышала, каждое движение давалось с трудом, когда поднималась, суставы выворачивало, как на дыбе. Когда термометр стал показывать тридцать шесть и две, мама повела меня в поликлинику за справкой в школу. Врач услышала посторонние шумы в моем сердце. Меня положили в областную больницу с диагнозом миокардит, осложнение после ОРЗ, потом дали направление
Когда я вернулась в школу, Вити уже не было. Он заколотил окна в доме и переехал к бабушке, которая жила где-то поближе к Москве. Потом родители мне сказали, что мать Вити повесилась, а примерно через неделю пришло уведомление, что и отец его умер в тюрьме. Я тогда подумала, что, наверное, Витина мать каким-то образом раньше всех узнала о смерти своего мужа и больше не нашла в себе силы жить.
Перед отъездом Витя передал моим родителям для меня песочные часы и запечатанный конверт. Часы были на пятнадцать минут. Когда они еще стояли на столе у Вити, я часто переворачивала их и смотрела, как мелкие песчинки непрерывно текут сквозь узкий перешеек. Однажды, когда мы вместе делали уроки, я оторвала взгляд от учебника и застыла. Несколько последних песчинок упали в нижний отсек, и тут у меня мелькнула мысль, а что, если сейчас время остановится, а вместе с ним и вся моя жизнь? Но не успела я об этом подумать, как Витя машинально протянул руку и перевернул часы.
– Все. Делу время – потехе час. – Он решительно закрыл учебник и поднял на меня глаза. Глаза были усталыми, и одновременно веселыми.
– Ты все уроки сделал? – поинтересовалась я.
– У меня есть другие дела, – ответил он, убирая учебник и тетрадь в портфель.
– Важнее уроков?
– Не знаю важнее или нет, просто другие.
Он вышел из-за стола, подошел к матери, которая сидела у окна рядом с бубнящим радиоприемником, наклонился и о чем-то спросил. Она кивнула. Витя принес ей кружку с молоком и ломоть черного хлеба.
– Будешь? – спросил он меня.
– Сначала доделаю уроки, – ответила я.
Витя надкусил ломоть. Аппетитно пахнуло свежим хлебом. Я отодвинула тетрадь и сказала:
– Принеси мне тоже.
Пока он ходил на кухню, я смотрела, как течет песок в часах.
– Надо уметь вовремя переключаться, – сказал Витя, ставя передо мной стакан с молоком.
– Это как? – не поняла я.
– Вот ты про уроки… Иногда тебе кажется, что вызубрить какую-нибудь химическую формулу – это самое важное. Потом время проходит – и что? Пшик. За ненадобностью та формула давно вылетела у тебя из памяти. – Он допил молоко и поставил стакан на стол. – Вот и получается, то, что казалось самым-самым важным, оказалось просто так, пустым местом. Ты стараешься, чтобы получить пятерку, переживаешь, если вместо пятерки у тебя вполне нормальная четверка, а пройдет немного времени и поймешь, что все эти оценки – сплошная борьба тщеславий и суета. – Витя перевернул часы, и опять из полной колбы в пустую стал перетекать песок. – Иногда нужно себя встряхивать, как вот эти часы, и тогда то, что казалось самым главным, перемешавшись с другими более нужными и совсем пустыми делами, становится таким же обычным, как и все остальное.
Когда он говорил, я, не отрываясь, смотрела в его спокойное лицо. Витя словно куда-то улетел мыслями. Говорил обычные простые слова и в то же время думал о чем-то своем. Тогда я не поняла, а сейчас думаю, что он имел в виду не только учебу и школьные оценки, а что-то гораздо более важное, и он был прав насчет того, что нужно иногда себя вытаскивать из привычного состояния. Только сейчас нашли другие слова для выражения той Витиной мысли: перезагрузиться, сделать паузу, оторваться… Нет, пожалуй, «оторваться» – это про что-то другое.
Покрутив в руках часы, я поставила их на стол, распечатала конверт. В конверте, как я и ожидала, была записка. Очень короткая. Дословно сейчас не вспомню, но смысл был таким, что пока я еще маленькая, мало
Я долго хранила ту записку в ящике своего письменного стола. Потом куда-то переложила, и совсем забыла. Часы тоже исчезли.
4
Я стремительно взрослела. Менялось всё: моя фигура, лицо, отношения с другими людьми. Что раньше казалось мне простым и ясным вдруг осложнилось. Похоже, я превращалась в красавицу. Об этом говорили все: мои родители, друзья моих родителей, мои одноклассники и даже одноклассницы. Честно скажу, отражение в зеркале меня тоже не разочаровывало. Некогда нескладная и угловатая я стала нравиться сама себе, как будто эскиз превратился в законченную картину. Иногда мать заставала меня перед потемневшим от времени трюмо, где я разглядывала саму себя, словно привыкая к своему новому облику. Стройные длинные ноги, крепкие бедра, узкая талия, высокая грудь. Грудь казалось слишком тяжелой на моем хрупком теле. Первым делом, кто со мной знакомился, сначала натыкался на мои выпуклости, и только потом поднимал глаза. Это меня крайне раздражало, но постепенно я привыкла. А что мне оставалось делать? Пришлось научиться на многие вещи смотреть свысока, тем более я стала достаточно высокого роста, сто семьдесят три сантиметра. На этой отметке, к своему облегчению, я и остановилась. Когда в десятом классе на физкультуре девчонок выстроили в ряд, я была третьей, и половина мальчишек была выше меня.
У одноклассников забурлили гормоны, и только я, похоже, осталась такой же адекватной, как прежде. Практически все мальчишки нашего и параллельного класса делали попытки сближения со мной, но мне одногодки были неинтересны. Да и парни не особенно настаивали, вероятно, даже не надеясь на взаимность.
Я думаю, что красивые люди всегда находятся на некотором расстоянии от остальных. Это и понятно, любой ищет себе пару, человека, с кем можно чувствовать себя комфортно. И мало кто поднимает перед собой достаточно высоко планку. Вдруг по лбу получишь, или еще хуже – обсмеют. Так зачем идти на рекорд? Зачем стремиться к лучшему, если сам ощущаешь себя посредственностью? Вот и скучают красавцы и красавицы перед собственным отражением.
Итак, в свои шестнадцать я пребывала в гордом одиночестве. Парни в этом возрасте хотят секса, но не знают, как это делается. Смотрят гадкие картинки, много скабрезничают, вероятно, все мастурбируют, но мало кто знает, как подступиться к живой женщине. Тем более девушке. А я была девственницей и никого близко к себе не подпускала. Каким-то внутренним чутьем я понимала, что нахожусь в стадии подготовки, так сказать, генеральной репетиции к той главной жизни, которая ожидает меня за порогом школы.
Школу я закончила, когда отбушевала война за передел собственности и кислотными оттенками раскинулся на прилавках китайский ширпотреб, как предвестник будущего изобилия. Я поступила в питерский педуниверситет на исторический факультет. Конкурс был по-прежнему большой, но я умудрилась набрать нужное количество баллов на бюджет. Как иногородней, мне предоставили общежитие.
Со мной в комнате было прописано еще двое: Лариса с четвертого курса и моя одногруппница Алка. В общаге Лариса появлялась только когда ссорилась со своим парнем. Но это случалось чрезвычайно редко, так что мы с Алкой почти всегда разделяли комнату на двоих.
Странной Алка была девчонкой. Небольшого роста, худущая, с жилистыми ногами по форме напоминающими икс. Лицо жесткое, выпирающие скулы, маленькие глаза-буравчики близко посажены к переносице. Алка приехала тоже из провинции, до Питера чуть больше восьми часов поездом. Алкины родители были из высланных немцев. Отец работал шофером, мать врачом. Дом и двор содержали в идеальном порядке. Выращивали овощи; была корова с теленком, еще кое-какая живность, но все равно жили бедно. Впрочем, это типично для нашего российского жизнеустройства.