Бабушкин сундук
Шрифт:
Выжимки шли на дешевое варенье, на полусидр, для чего их смачивали водой, оставляли с час, а потом снова давили, и наконец, на корм скоту, курам, для чего в мязгу прибавляли грубой яшной муки, давленного зерна, или картошки. В последний сбор, когда яблоки созрели, мязгу сбраживали и гнали яблочную водку. Тогда этим делом заведывал Михайло и почему-то ему было очень жарко, он все вытирал платком лицо и шею, и все похохатывал, а проходившая мимо Праба ему грозила кулаком. За что это, мы так и не понимали. Нужно тоже признать, что мы мало интересовались садом. В огороде было лучше. Там было много сладкой морковки и горошка. Кругом вставали важные подсолнухи, кукуруза. Если забраться за них и присесть еще за кусты картошки, со двора тебя не видно, а сам ты лежишь, смотришь в небо, где — в синеве — летают ласточки. Как красиво летают они! Воробьи, те летят грузно, мотая как попало крыльями, а ласточки —
В огороде росли также святые травы: базилик, иссоп, крупная богородка. Праба говорила, что им цены нет, такие они — святые! Она их набожно, с молитвой, связывала в пучки, и украшала ими иконы. Отец же употреблял их вместо кропила, в молебен с водосвятием. И то — вода от них приятно пахла, точно они ей свою силу передавали. Мы на эти пучки смотрели с уважением и зря не трогали. Раз сказано, что — святое, значит им играть нельзя! С любовью подходили мы к этой грядке, трогали травы, целовали их, но не рвали. Святое есть святое и потому неприкосновенное. Праба говорила, что их можно рвать только с молитвой: “Боже наш, Боже! Ты сам святой и травы святые насадил. Спаси и помилуй!”
Наконец, главное, что мы узнали: в саду и на огороде в ночь на Ивана Купала, или на Летнего Коляду, домовики, полевки, садовики, огородники собираются, едят страву, [65] какую им, по приказу Прабы, ставит Михайло в предбаннике, пьют квас, бражничают и гуляют до утра. Праба так и говорила: “А вы, Михайло Гарасевич, страву на мовь поставьте! Надо, чтоб все было, как в Рожаниц-день”. И Михайло шел напоминать кухарке, та приготовляла молоко, творог, крутые рубленые яйца, пшенную кашу, блинцы, квас, пиво, брагу, водружала на поднос, а Михайло, заметив первую звезду в небе, нес все “на мовь”. Что значило это выражение, я не знал, но знал, что так надо и твердо в это верил.
65
Укр. страва кушанье, блюдо, устар. яство. Ю.П.М.: «“Страва” ни в коем случае не является “погребальной едой”, как думает Л. Нидерле, а это вообще “жертвенная еда”, “торжественная еда” или “праздничная снедь”».
Верили и Праба с Михайлом, иначе они бы не стали и делать страву. Особенно было заманчиво сидеть в огороде и думать, что вот, здесь, где примята трава, у грядки со святой травой, сидели полевики с домовиками, ночью огород стерегли! Михайло клялся, что не раз их видел, а Праба — та прямо заявляла: “Что? Где они? Да, вот, видишь, за тобой стоит!.. И какой проворный! Только одним краем глаза и успеваешь заметить, а он уже и скрылся!.. Мелькнул, и нет его!” Я оглядывался, побаиваясь, а Праба добавляла: “И — не бойся их! Они — добрые!” Но все же мне бывало жутковато, особенно, к вечеру…
Сан Франциско,
1969 г. Июль.
ПЛОДОВЫЙ САД
Сразу же за палисадником начинался наш фруктовый сад, где было с десяток абрикосов, груш, черешен, слив, райские яблочки, [66] кусты крыжовника, смородины, малина, а за ними — большой яблочный сад. Там были сотни деревьев разных пород, и еще больше молодых, постепенно выраставших и начинавших плодоносить. Отец собирал отовсюду самые редкие породы, иногда даже с землей, чтоб уживались в нашем климате. Были у него европейские, русские и даже азиатские породы, самые редкостные. Были крохотные яблочки, не больше вишни и огромные, крымские, по полтора-два фунта [67] каждое! Эти яблоки шли в Питер, Москву, Варшаву, Киев и не знали конкуренции. Простой антоновки у нас было с дюжину, и то — для себя, а остальные яблони были только первосортные, заморские, фрукты которых укладывались в вату и отправлялись скорыми поездами.
66
Дикая яблоня, яблоня-дичок, Руrus acerba, дает мелкие, кислые и горьковатые яблоки, кислицу или резань (рязань). Рязань ж. мелкие яблочки, дичковые, на квас; || мороженные яблоки, привозимые по зимнему
67
Т.е. до 0,8 кг.
В саду же шла работа каждый день, с утра до вечера. Белили стволы, опоясывали их липучими поясами, опрыскивали бордосской жидкостью, [68] пахали землю между деревьев, окапывали лопатами, равняли граблями, поправляли работу мотыгами, где была вредна лопата, резавшая корни, сажали белую фасоль. Отец добивался этим, что сад ему приносил вдвойне — и яблоки, и фасоль. Последняя прекрасно удобряла почву, доставляла деревьям азот, а костяная мука, которую подсыпали кругом, давала еще известь и фосфор. Яблоки получались тугие, крепкие, без пятен, без червя, могшие спокойно лежать до Рождества, и даже до весны. Падалка, которой было тоже немало, каждый день собиралась, бабы ее проверяли, вырезали гнилые места, мыли и направляли на сидр. Первый сок шел в бочку, где бродил, затем его разливали по бутылкам. К оставшейся мязге приливали воды, оставляли на час, и давили еще раз, то был сидр второго сорта. Его подслащали сахаром и сбраживали для домашних целей. Из мязги варили яблочный “джем”, повидла, делали пастилу. Все эти продукты шли в город, где их охотно покупали.
68
Исправлено, было “бордосской жижей”.
Работа, конечно, шла неустанная. Мужики и бабы получали при этом еду и, сколько хочешь, сидра. Еда была деревенская, незатейливая: борщи, вареная картошка, пережаренная с луком, отварная рыба, или свинина, говядина с хреном, вареники, либо блины, иной раз пирожки с луком, капустой, пюре из фасоли, гороха, или чечевицы. Хлеба поедали несметное количество. Полагался еще чай, но все предпочитали сидр. Когда бы в сад ни наведался, там всегда были люди. Зато и в порядке все было. Нигде — ни сучка лишнего. Ветки подрезаны, наземные побеги срезаны, а образовавшийся хворост сложен на кучи, высушен, и к осени сложен во дворе, под навесом, где его брали на топливо.
Вокруг сада шла канава, а вдоль, изнутри и снаружи последней, посажены в два ряда вербы. Их подрезали на высоту в полтора человеческих роста, [69] и промежуток, самый яр, был густо засажен ежевикой, коричным шиповником, терном, малиной и засеян земляникой. Там было щеглиное, пеночное и соловьиное царство! Колючая преграда отпугивала котов, но птички чудесно себя чувствовали, и уж пели, будьте уверены, как нигде! Одних соловьев были многочисленные хоры. И, бывало, в конце апреля, в начале мая как заведут вечерние и утренние спевки, Боже мой! Мама ходила с туго стянутой головой: мучилась мигренью, но чтоб дозволить хоть чуть проредить заросли, то — нет! Куда же птички денутся? И всё, бывало, прилаживала кружки лимона на виски. Верное средство, если крепко стянуть платком.
69
Исправлено, было “в полтора человеческого роста”, — хотя так и правильнее (от “в пол втора человеческого роста”), но так сейчас почему-то не говорят.
Праба Варвара говорила: “И что ты ночами не спишь? Оттого и голова болит!” — но мама отвечала: “Закрыть окон нельзя, душно. Крепко пахнут цветы… Ну, и птички, разбойники, свищут, не заснешь!” — “А со стороны улицы?” — “Так и оттуда цветами пахнет, да еще пылью с дороги тянет… Нет, уж Бог с ними, как-нибудь…”
Должно еще сказать, что и сверчки, кузнечики, цикады, какие-то южные жуки, все это до самого утра подавало свой глас. — “Всякое дыхание да хвалит Господа!” — замечала Праба — “Так жукам и от Бога положено!”. Но на заре стихали сверчки, и начинали птички! Мама мучилась, но за котами сама наблюдала, чтоб их кормили, как следует, иначе они птичек ловить будут.
Коты же проходили по двору, нервно поводя ушами. Птичий гомон, свист, пение их раздражали. Потому они бежали рысцой через открытые места, до зарослей мальвы, где и прятались. Но не тут-то было, скворцы, ласточки на них с таким рвением налетали, что даже видно было, как летела шерсть!.. Коты отмахивались лапами, но птицы были храбры и ловки. Коты подпрыгивали, шипели, но со всех ног бросались под укрытие. И вдруг, там — собака! Наш Жук считал, что во дворе, где была какая-то тень, она принадлежала ему! С неистовым лаем кидался он на котов, и те удирали совсем куда попало, на дерево, под амбар, на крышу сарая…