Бабушкин сундук
Шрифт:
Однажды мы как-то заметили, что ласточки встревожено вьются возле гнезда под стрехой. На крыше оказался кот, который стремился достать лапой ласточкино гнездо. Мой старший брат быстро поднялся на чердак летней кухни, и стал смотреть. Вот кошачья лапа появилась, почти дотянулась до гнезда, но затем исчезла. Кот пересел ниже. Когда он снова стал шарить лапой, брат подставил ему горящую папиросу, и еще ткнул ею! Боже, что сделалось с котом! Он взвыл как ужаленный, подпрыгнул в воздух раза два и кубарем слетел наземь, заложил как-то по-заячьи уши за спину и кинулся драть куда-то, да налетел на Жука, вскочил ему на спину, и проделав умопомрачительное сальто-мортале, взлетел на стог сена, фыркнул, как пантера и скрылся! Брата он не видел, но только ощутил ожог. Вероятно, ему померещилась просто нечистая сила!
Котяга наш, громадный самец, исчез на добрую неделю. Потом как-то вернулся, худой, голодный. Ему сейчас же дали большой кусок мяса, и он, урча и перебрасывая его справа-налево, слопал, напился молока и вышел. По дороге, идя мимо кухни, он лишь нахмурил уши, сердито мотнул хвостом, но даже не взглянул на злополучное гнездо! Коты ведь и самолюбивы, и не любят места, где раз опозорились!
В саду шла работа, ездили телеги, разбрасывали удобрение, везли хворост. Отец то появлялся во дворе, то исчезал в глубине сада. Сообразно с его приказаниями, рабочие шли то в один конец сада, а то в другой — и [так] до самого обеда, когда Михайло звонил в подвешенный лемеш. Тогда люди приходили на кухню и садились за длинные столы. Последним приходил Корнеевич, бывший за старшего. Все приказания отец передавал через него, а он уже говорил другим.
К рабочему обеду, в полдень, обычно присоединялся и я, а потом в столовой не мог уже есть, за что мне постоянно попадало от родителей. Праба, однако, заступалась: “Он уже пообедал с рабочими! Там же такой зеленый борщ сегодня, что и у нас нет!” Но отец возражал: “Он же мал еще… Да и что там люди говорят? Наслушается, чего не нужно”.
— Все равно, рано или поздно наслушается, — возражала Праба. — Да и Корнеевич, коль надо, так остановит. Человек почтивый.
— Почтивый? — усмехнулся отец — Я вчера слышал, как он двух девчонок отчитывал! Я уж его стыдил, стыдил…
— Ну, что ж. И это случается, — не сдавалась Праба. — А все-таки, он — человек сурьезный, и наше добро бережет.
Обед прошел скучно. В среду — всегда фасольный суп, печеная картошка, либо постные макароны с луком, селедка, клюквенный, либо лимонный кисель… А что такое кисель, да еще без молока? Кошкам и то — дали по вчерашней рубленой котлете… У рабочих, по крайней мере, отварная рыба, просол, с хреном, а у нас — только и хорошего, что чай с вареньем да еще — бублики, ванильная сушка. Остальное все — прямо как в Великий Пост. И, тем не менее, это только среда и пятница. Отец же постится и в понедельник. После обеда все, где попало, устроились, больше — на сеновале, или у стогов соломы, чтоб поспать. Я тоже засыпаю на полчаса. Как не поспать, если на заре встаем? Ну, а люди должны встать еще раньше. Зимой даже начинают обход деревьев с фонарями. Если где кора объедена, надо сейчас же пересадить кору с дикой яблони. Отец показывал, как это делать. Кусок коры должен быть длинным. Кору на поврежденном дереве отделяют ножом и туда вводят кусочек чужой, потом — засовывают под кору кусочек нижней, и так — со всех сторон, а потом замазывают смоляной замазкой, крепко привязывают бичевкой, [70] и уже через месяц-другой пересаженная кора прирастает. На некоторых деревьях постарше — даже шрамов потом не остается.
70
Бичева ж. (неправильно бечева), умалит. бичевка, бичевочка; вообще, тонкая веревочка, для связки, привязки чего. (В.Р.Я.)
На хворост идет всякий наземный молодняк, боковые побеги, отрезанные концы веток. Туда же идет и все, что вырубается во рву, вокруг сада, ветки вербы, чересчур длинные плети шиповника, или ежевики. Приходится подрезать, а где —
Один день отец ходил вдоль забора, выходившего на улицу и что-то объяснял Корнеичу. Тот все понятливо кивал головой, потом вывел вечером коня, и на нем уехал. На другое утро, было уже туманно, как обычно, в конце сентября, мы проснулись от какого-то необычного шума. Разобрали мы с Прабой только позже, что у нас весь наружный забор подпилен, повален и оттянут в сторону, а во двор едет огромная деревянная постройка, вроде длинной пивной, или сарая, с окнами, дверями, как есть. Тянет ее штук сорок лошадей, которых ведут, покрикивая — “Но! Но!..” мужики, их хозяева. Домина въехал и покатил прямо в сад, за службы, где было для него приготовлено место. Эффект был потрясающий! Сразу двор наполнился людьми. Сбежалась вся деревня. — “Что ж оно будет?.. Да они же за пятнадцать верстов пивную купили, да всю ее и перевезли!” А там — распоряжались Корнеич с отцом, и уже через час домина был аккуратно поднят и поставлен на “быки”, большие пни, а с улицы уже закрывали столбы и строили заново.
Я был в диком восторге, Праба басовито хохотала, а мама плакала: “И всегда вот так! И ничего же не сказал! Хоть бы посоветовался…” — “А зачем же советоваться?” — удивилась Праба. — “Ты его вовсе не понимаешь! Петя правильно сделал. Всё сам обдумал и сделал, а тебе — никаких хлопот. А то бы охала да ахала, да перечила бы!” Мать не сдавалась: “Никогда я ничего не знаю. Вот, так с этим доминой…” — “Да перестань ты, а то от слез раскиснешь!” — уговаривала Праба: “Делает, так и надо. Хозяин ведь!”
За завтраком родители об этом говорили, и отец тоже сказал: “А зачем тебе знать нужно было? И без тебя все как по линеечке вышло! Потом и не привык я. Ведь всегда, если что-либо хорошее придумаю, ты возражаешь!.. Перестань шуметь!.. Ведь это же для дела нужно. Теперь будет, где яблоки зимой держать. Раньше было всегда трудно с ними”.
— Тебе все равно! Ведь теперь вся округа, Николаевка, Раково, Змиево, Самарское, Донские Хутора, Шамшино — будут про тебя знать!
— Ну и что же? Будут знать, а мне того и надо, наниматься придут.
— Да ведь люди неведомо чего наплетут…
— А я так и испугался! Что я, девушка, что ли?
— Наверх, до начальства дойдет.
— Ну и пусть доходит. Мы никого не били, не грабили, только дом перевезли, да мужики, каждый по трешке заработал. В Америке и не то еще возят.
— Что мне Америка! То Америка, а то наша деревня, да и ты… Ты ведь поп все же? Неприлично духовному лицу такие “козлики” выкидывать.
Отец наконец рассердился:
— Ты что же? Ссоры ищешь? Дело сделано, ну и помолчи.
Тут Праба взяла маму под защиту: “Ну, ты, Петя, не того… как его… не кричи! Она, бедная, испугалась утром… Перестаньте!” — и увела маму в спальную.
Отец еще с месяц возился со своим приобретением, пока не устроил там полную чистоту, все перемыл, перекрасил, а что осталось без покраски, так песком и дресвой [71] натерли, что побелело. Зажгли особую печку, привезенную из города, поставили для влажности ведра воды. После этого домину наполнили яблоками. Некоторые из них выдержали даже до конца мая. Теперь и мать не возражала, и говорила: “Как увидела, сколько коней да мужиков, да еще домина во двор лезет!.. За сердце хватило! Думала, с ума отец сошел…”
71
Дресва ж. крупный песок, гравий, хрящ. (В.Р.Я.)
Теперь работа пошла легче, потому что все яблоки можно было легко сортировать, и уже прямо на месте готовить ящики, а не таскать их то взад, то вперед.
Вспоминается мне, как привезли к нам доломитный камень для пяти-шести молодых яблонь. Народу было тоже, в этот день! Камень — целая гора! Перестарались итальяшки, как-то его и на русскую железную дорогу перегружали? И вот, долбят его мужики, бьют в щебень, целый день помахивают молотами. Потеха! Мать опять вздыхала про себя: “И нет у него, чтоб по-человечески! Все наровит, чтоб "с треском" шло!..”