Бабушкин внук и его братья
Шрифт:
«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»
Я говорю:
«Ты врешь».
А он говорит:
«Иди, я сказал».
Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал – в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошел, он мертвый…
Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты. Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки
Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.
«Курит, наверно», – подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:
– Ты не похож на кавказца.
– Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.
«Был…» – отозвалось во мне.
– А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось…
Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:
– Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?
– А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он все равно…
Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:
– Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.
Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.
– Если хочешь, – сказал Ивка. – Но мы едем на кладбище.
– Мне все равно.
Ивка объяснил, будто извиняясь:
– Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.
– Я умею сажать… – И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.
– Тебя как зовут?
– Арунас… Это литовское имя.
– Длинное, – неуверенно улыбнулся Ивка. – А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное…
Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.
– Уменьшительное еще длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…
Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:
– А я – Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька…
Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:
– Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.
Ивка понимающе кивнул.
– А это Ивка, – сказал я Арунасу. – Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет…
У
Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.
– А что было дальше? – спросил Арунаса Ивка. – После того, как ты залез в вагон.
– Потом много чего было…
В Ставрополе Арунас попал в детский приемник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда – то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тетка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но все же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на ее месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась…
– И теперь ты, значит, нигде не живешь? – спросил Ивка. Напряженно так, будто занозу из себя вытаскивал.
– Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал…
Кладбище было старое, заросшее. Высоко подымались березы, сосны, ели – вперемешку. Мы пошли вдоль кирпичной стены с решеткой наверху, потом она сменилась кривым забором. Несколько досок было оторвано.
– Пойдем здесь. Через ворота далеко… – Ивка смело шагнул в дыру. Сразу видно – не в первый раз.
Под большими деревьями густо росли рябины, низкие разлапистые клены. Среди них стояли решетки, кресты, камни и обелиски. Я старался не смотреть. Незаметно сложил пальцы замочком – от всего плохого. Потому что здесь была страна мертвых, а я… Ну, вот такой уж я.
Ивка вел нас чуть заметной тропинкой среди решеток и высоких сорняков. Его царапина с кровяной точкой затерялась теперь среди множества других таких же. Я шел ему в затылок и тащил за собой застревавшую тележку. Арунас подталкивал ее.
Пахло травой и листьями. Но это был совсем не такой запах, как на дороге, за нашей Завязанной рощей. Там в запахе было солнце, а здесь сырая пасмурность.
Мы выбрались на травянистую дорогу, прошли шагов двадцать и свернули опять на тропинку.
– Вот… – сказал Ивка.
Мы оказались перед высоким крестом из желтого лакированного дерева. На кресте была черная табличка с белыми буквами:
Стаков
Евгений Анатольевич
А ниже: год рождения и год, когда Женя Стаков погиб. И легко было сосчитать, что прожил на свете Женя девятнадцать лет…
Ивка прошептал:
– Фамилии похожие. Потому и случилось ошибка…
Холмик был обложен по бокам кусками дерна. А сверху – бурая глина, сквозь которую проглядывала трава. В двух местах были посажены кустики незабудок.
Ивка начал деловито вынимать из сумки картонные коробочки с пунцовыми бархатцами и с какой-то травой, похожей на салат. Достал детскую лопатку. Зачем вытащил полиэтиленовый пакет с черной жирной землей.