Бабушкина внучка
Шрифт:
— Вот, бабушка, ты и замолчала, — с торжеством воскликнула Ненси, — вот ты и побеждена, побеждена, побеждена!..
— Совсем нет, — снова улыбнулась старуха, — ты не можешь ничего этого понять. Наступают известные годы. В шестьдесят семь лет, как мне, это уж настоящая старость, и в такие годы стараться быть молодой смешно, да и бесполезно… Но видишь: я все же не хочу быть безобразной, как другие старухи, и, чем могу, достигаю того: мою руку всякий может с удовольствием пожать, даже поцеловать — она мягка, бела, приятна; волос красить я не буду — c'est ridicule[6], но беззубый рот и лицо без бровей не эстетичны. Я не стану рядиться — это смешно, но я всегда одета просто и изящно; глядя на меня, никто не скажет: «какая безобразная, противная старуха»!
— Да, правда, правда, бабушка! — звонко захохотала Ненси. — Юлия Поликарповна… у нее один только зуб во рту, и когда она говорит — у нее так смешно и противно высовывается язык с одной стороны… и потом она втягивает губы… фуй, как противно!.. У-у-у, ты моя красавица, красавица, красавица! — Ненси неожиданно бросилась на шею в старухе и стала ее осыпать поцелуями.
— О, моя прелесть!.. Психея!.. — шептала растроганная Марья Львовна, отвечая на поцелуи внучки.
Она посадила в себе на колени девочку.
— А ты, ты посмотри на себя, — как ты прекрасна! — произнесла она с восторгом, приподняв руку Ненси. —
— Ах, эта безрукая?!.
Бабушка засмеялась и потрепала Ненси по щеке.
— О, глупенькая крошка! Это — красота!
Она спустила Ненси с колен.
— Однако, будет! — поскорей одевайся и пей свой шоколад.
В комнату вошла легкой, моложавой походкой, в нежно-розовом фуляровом капоте, роскошно убранном кружевами, высокая, элегантная брюнетка.
— Bonjour, maman[7], — почтительно наклонила она свою причесанную по последней моде голову, чтобы поцеловать руку Марьи Львовне.
Вошедшая нимало не походила на свою мать. Это была довольно красивая особа средних лет, с мелкими, неправильными чертами лица. Круглые, высоко поднятые брови под низким лбом придавали всей физиономии не то наивное, не то удивленное выражение; а большие синие глаза красноречиво говорили о бессонных ночах… В них жило что-то животное и бесстыдно-разгульное… Едва заметный пушок легкою тенью лежал над верхнею губою ее маленького, пухлого рта, а начинающие уже отцветать щеки были покрыты тонким слоем душистой пудры.
— Здравствуй, — сухо ответила на ее приветствие Марья Львовна. — Ты уже почти готова, а мы, видишь, еще прохлаждаемся.
Сусанна Андреевна — так звали брюнетку — не обратила ни малейшего внимания на холодный прием старухи и порывисто бросилась к Ненси.
— Здравствуй, моя прелесть!
Она крепко расцеловала нежные щечки дочери.
— Ой, да какая же ты вкусная!.. У нее разве нет цветных рубашек, maman? — спросила она Марью Львовну.
— Нет. Я предпочитаю и для ночных, и для денных — белые.
— Ах, нет, c'est si joli… rose p^ale…[8] отделать валансьеном, — так шло бы к этой petite blonde[9].
— Я не люблю, — резко ответила старуха.
Ненси была уже в коротеньком корсете «paresseuse»[10] и в белой батистовой юбке.
— Я — злейший враг таких корсетов, — почти с негодованием воскликнула Сусанна Андреевна, — это яд для молодых.
— Пожалуйста, не вмешивайся не в свое дело, — вспылила старуха, — я не хуже тебя знаю, что яд и что полезно.
Сусанна Андреевна уступила и замолчала. Входить в препирательства с матерью, да еще из-за таких пустяков, вовсе не входило в ее планы. Она провела очень веселую зиму в Ницце и, соблазняясь соседством Монако, посетила этот прелестный уголок, где оставила в неделю все свое, полагающееся ей от матери и от мужа, годовое содержание; а теперь, воспользовавшись пребыванием Ненси с бабушкой в Савойе, она прилетела сюда и, разыгрывая роль нежной дочери и мамаши, еще не успела приступить к цели своего приезда. Предмет ее страсти — итальянец из Палермо — ожидал ее в Ницце и бомбардировал письмами, а Марья Львовна, как на зло, держала себя так, что просто не подступись.
С самого раннего детства Сусанна Андреевна находилась в странном положении относительно матери. Блестящая красавица, какою была Марья Львовна в молодости, к крайнему своему удовольствию, она долго не имела детей. Она выезжала, принимала поклонников, задавала пышные рауты и обеды, поражала своими туалетами заграничные модные курорты и, беззаботно кружась в вихре светской жизни, жгла миллионное состояние своего мужа, как вдруг, совершенно неожиданно, на двадцать седьмом году жизни, с ужасом убедилась, что должна сделаться матерью. Не желая, чтобы ее видели в «таком положении» ее поклонники, Марья Львовна уехала в одно из отдаленных поместий; проклиная судьбу, прожила она там девять болезненных месяцев беременности; проклиная, родила дочь, которой, тем не менее, пожелала дать красивое имя Сусанны. После чего, в сопровождении прелестной «беби» и рослой кормилицы, снова возвратилась в Петербург, в круг своих обожателей, по прежнему стройная и обаятельная. Беби с кормилицей поместили подальше, во внутренние комнаты, и каждый день мамка, нарядив ее во все лучшее и нарядившись сама, преподносила ее «мамашеньке» в будуар, где Марья Львовна, в утреннем дезабилье, обыкновенно принимала, перед завтраком, своих интимных друзей. Она полулежала на кушетке, перед ней стояли цветы и корзины с самыми редкими, по сезону, фруктами. Она подносила к глазам беби персик или пунцовые вишни и смеялась, когда не умеющий владеть своими движениями ребенок тянул ручонки вправо, желая поймать находящийся от него влево предмет. Интимные друзья приходили в восторг и бросались целовать беби. Ребенок подрос — понадобилось кормилицу заменить нянькой. Выписали старушку, сестру одного из управляющих имениями, а для надзора за нею привезли из Парижа француженку. Mademoiselle Тереза, или Тиза, как ее сокращенно именовали, интересовавшаяся в новой для нее обстановке положительно всем, кроме вверенного ее попечению ребенка, решила с истинно парижской ловкостью воспользоваться своим пребыванием в богатом русском семействе, чтобы собрать тот мед, который ее соотечественники в таком обилии привозят с «дикого» севера. Для этой цели она подружилась с интимными и неинтимными друзьями Марьи Львовны, устроивала свиданья, сплетничала, наушничала; она выучилась с изумительным искусством направлять в ту или другую сторону симпатии и антипатии обольстительной прелестницы — своей патронессы. Боже сохрани было заслужить нерасположение Тиза! Это знали все «друзья дома» и наперерыв, один за другим, осыпали ее подарками и деньгами. Муж Марьи Львовны — человек ограниченный и смирный, обожая свою красавицу-жену и всецело будучи ее рабом, считая для себя священной обязанностью удовлетворение самого малейшего ее желания — беспрекословно исполнял все прихоти и затеи Марьи Львовны. А причудам ее не было конца. Таким образом, несмотря на свое огромное состояние, он был вечно в тревоге, вечно озабочен, постоянно разъезжая из одной губернии в другую для проверки управляющих и доходности своих обширных поместий. Сусанне минуло десять лет, и теперь, кроме неизменной Тиза, штат ее воспитателей увеличился еще целым синклитом учителей. Сусанна училась небрежно и лениво. Ее гораздо больше интересовали роскошные туалеты матери, чем книги. Она засматривалась на них, любовалась, и потом мечтала о них целыми днями. Часто из своей далекой «классной» она с завистью прислушивалась к шуму парадных комнат, где царило вечное безумное веселье и где средоточием этого веселья, богиней его была, казалось, неуязвимая временем, ее красавица-мать. Марья Львовна, накануне своих сорока лет, оставалась по прежнему обаятельной, по прежнему неизменной властительницей сердец, и
Вернувшись к прежней обстановке и «друзьям», она принуждена была, скрепя сердце, всюду и везде появляться с дочерью. Сусанна обращала на себя всеобщее внимание. Как в шампанском, в ней играла жизнь, била ключом, опьяняя и ее самоё, и всех окружающих. Искусство опытной кокетки, умевшей годами поддерживать привязанности к себе, меркло перед возникающей силой этой будущей вакханки. Марья Львовна возненавидела дочь и задумала выдать ее замуж по возможности скорее, без проволочек, без раздумья, только скорее. Случай не заставил себя ждать. Выбор пал на прокутившегося кассира, забулдыгу и пьяницу. Приданое дано хорошее и дело слажено. К тому же Сусанна сама стремилась выйти замуж, — в этом она видела настоящую свободу и зарю новой, веселой жизни, о которой мечтала еще в детстве, завидуя матери. Выйдя замуж, Сусанна не теряла драгоценного времени. Муж был очень доволен ее взглядами на жизнь, без излишней сантиментальности и предрассудков, — и оба превесело проводили дни, не мешая нисколько один другому. Вскоре появилась у них за свет Ненси.
II.
Бабушка впервые увидала Ненси, когда ей исполнилось два года. То были дни тяжелых, грустных испытаний для Марьи Львовны. Толпы интимных и неинтимных друзей редели и исчезали вокруг пятидесятичетырехлетней старухи. Тиза давно покинула свою ch'ere dame[11] и поселилась где-то в одной из французских провинций, устроив son m'enage[12] на приобретенные нетрудным путем русские деньги. Хотя, благодаря богатству Марьи Львовны, целые оравы льстецов, добивавшихся ее благосклонности, и теперь теснились возле нее, заменяя прежних рыцарей-поклонников ее неотразимой красоты и прелести, но Марья Львовна была слишком горда и самолюбива. Ей становились противны, гадки все эти немолодые и молодые люди, опивающиеся ее шампанских и готовые притвориться даже влюбленными в нее. Она презирала их. Она привыкла видеть у своих ног поэтов и музыкантов, слагающих в честь ее стихи и романсы, миллионеров, готовых ради ее благосклонности спустить все свое состояние. Она привыкла из лучших лучшим отдавать симпатии своего сердца. Все ее многочисленные любовные истории были полны иллюзий и поэзии. Она привыкла царствовать над мужскими сердцами всесильной властью своего женского могущества красавицы… И вдруг признать эту силу в деньгах, покупать любовь и ласки за деньги! Нет, для Марьи Львовны это было бы хуже смерти. Она закрыла наглухо двери своего огромного дома в Петербурге и уехала за границу, где искала хотя какого-нибудь забвения. Но где найти его? Всесильные чары ушли, оставив за собою только раздражающую сладость далеких воспоминаний. Сознание этой невозвратимой утраты преследовало ее повсюду: и в Париже, и в излюбленных курортах… Она поселилась, наконец, в Монако и там всецело отдалась во власть отвратительному чудовищу, придуманному человеком — рулетке. Она играла, играла, играла с безумством утопающего, хватающегося за соломинку. Однако практический смысл, который она приобрела во время управления делами, после смерти мужа, пришел вовремя на помощь и помог ей выбраться из бездны, куда тянула ее ненасытная потребность забвенья. Перед нею точно в видении промелькнуло что-то страшное; она увидала грозный призрак нищеты и, ужаснувшись ее возможности, — очнулась. В одно прекрасное утро, когда особенно ярко и приветливо светило солнце, она покинула очаровательный уголок, оставив в жертву прожорливого чудовища миллион из своего двух с половиною миллионного состояния. Подъезжая к России, она, кажется, в первый раз за все время охватившего ее безумия, вспомнила, что у нее есть дочь, и решилась посетить ее. В сердце Марьи Львовну зашевелилось даже что-то похожее на любовь — во всяком случае, то была жажда прилепиться к чему-нибудь, жажда привязанности и ласки. Когда она увидела Ненси, необыкновенно восторженное чувство овладело ею: о! это — живое олицетворение амура с картины Мурильо! Один из выдающихся художников своего времени был несколько лет фаворитом Марьи Львовны, и она выучилась у него применять свои впечатления жизни в произведениям искусства. «Амур с картины Мурильо» до того овладел всеми чувствами Марьи Львовны, что она прожила у дочери гораздо более, чем предполагала, и когда пришлось уезжать, решилась предложить отдать ей совсем Ненси. Чете Войновских (такова была фамилия родителей Ненси) этот план пришелся очень по вкусу. Приданое Сусанны было уже на исходе, и папаша с деликатной осторожностью намекнул бабушке, что, в виду тяжелой для них разлуки с единственной обожаемой дочерью, недурно было бы родителей снабдить более или менее солидной суммой. На единовременную выдачу Марья Львовна не согласилась, но определила ежегодно выдавать Сусанне денежное пособие. На этом покончили, и амур был отдан в полное распоряжение бабушке. Никогда не знавшая детской близости, Марья Львовна растерялась, недоумевая, как лучше обращаться с очаровательным амуром. Одно казалось ей несомненно ясным: жизнь Ненси должна быть сплошным праздником; ни в чем не должен встречать отказа этот чудный ребенок; он должен быть окружен роскошью и негой, потому что создан для счастия, радости и власти. Так решила Марья Львовна и, чтобы дать образцовое воспитание внучке, пригласила для этой цели рекомендованную ей одну очень почтенную особу; но она оказалась, к сожалению, воспитательницей чересчур суровой, с слишком спартанскими взглядами; бедная изнеженная Ненси часто плакала, и бабушка рассталась с воспитательницей. Притом, боясь, что долгие усидчивые занятия, к которым, благодаря своей впечатлительности и любознательности, была склонна Ненси, гибельно повлияют на здоровье нервной, малокровной девочки, Марья Львова нашла, что лучшим и наиболее успешным воспитателем в деле образования будут для Ненси путешествия. Они стали ездить по Европе, не оставляя позабытым ни одного уголка, хоть сколько-нибудь и чем-нибудь замечательного. И действительно, Ненси скоро выучилась свободно болтать на немецком, французском, английском и итальянском языках — как на своем собственном. Она, правда, затруднилась бы сказать, шестью ли шесть тридцать шесть или шестью семь, но зато она твердо знала все школы живописи, она могла указать, в каком музее или картинной галерее, и где именно, находится картина такого-то мастера, и никогда вещь времен Людовика XIV не приняла бы за принадлежащую эпохе Людовика XV. Бабушка радовалась блестящему облику, приобретенному, благодаря путешествиям, ее любимицей, все более и более убеждаясь в правильности своих взглядов на воспитательное значение путешествий.