Бабушкино море

Георгиевская Сусанна Михайловна

Тётя Сватья оглядывается, встаёт с табуретки и распахивает окошко.

Она покачивает головою и словно к чему-то прислушивается.

Ляля тоже встаёт со скамейки, подходит к тёте Сватье и выглядывает в окно из-под её руки.

Не узнать широкой дороги бабушкиной станицы. Дождик полил дорогу, замесил на ней глину и пыль. Ляля слышит, что по краям дороги булькают лужи. Они соединились друг с дружкой длинной цепочкой.

Дождик капает прямо в лужи. Ляле видно, что лужи рябые от дождика. Ей слышно, что лужи булькают. Из-под заборов стекают мелкие ручейки и, соединившись друг с дружкой,

бегут в канавы.

У домов, что стоят повернувшись окошками к морю, громко хлопают ставни. Над их крышами, наклонившись к самой трубе, свистят деревья. Они то сгибаются, то выпрямляются. Они хлещут воздух: хю-исть!.. хю-исть!..

Что-то большое бьётся внизу под скалой, ударяя в берег и глухо, протяжно, тоскливо воя.

Прикрывшись клеёнками и платками, бегут по дороге какие-то люди.

«А страшные сказки про море умеют в станице у бабушки», — думает Ляля и тянет тётю Сватью за рукав:

— Ну, а что было дальше, тётя Сватья?

— Дальше-то? — словно проснувшись, переспрашивает Сватья. — А на чём я остановилась, ладненький?

— Как не на что было схоронить, — говорит Ляля.

— Да-да!.. — Захлопнув окошко, быстро досказывает Сватья: — А то было, милок ты мой, что пошла твоя бабка по мокрой земле, по сырой дороженьке правды какой искать у людей, у рыбопромышленника, на которого дедушка, значит, жизнь свою положил.

Да где там… До бога-то, деточка, высоко, до хозяина далёко… Видно, в город утёк.

Возвратилась бабка ни с чем и видит: народ стоит на песку, близ утоплых. Всё больше казачество. В шапку деньги кидают. Глядит твоя бабка на эту картину и словно не видит.

Бабы кругом, ясно дело, плачут… Конечно, море… оно нас и поит и кормит, оно нас и погребает…

— А что потом? — говорит Ляля.

— Что ж потом? — отвечает тётя Сватья, вставая. — Много всего было потом. Вдовья доля, милок, нелёгкая. Сперва ни дома, ни снасти, ни помочи…

Тут кто-то крепко-крепко стучит в окошко согнутым пальцем. Ляля вздрагивает и хватает за платье тётю Сватью.

Тётя Сватья подходит к окошку. В саду стоит тётя Фрося с накинутой на голову клеёнкой. На ногах у неё мужские резиновые калоши.

Тётя Фрося машет руками, показывая на дорогу и убегает.

— Я сейчас, голубок, — тихим голосом говорит Сватья. — Вот тебе вся еда на столе… Я разом… Разом, коток…

Накинув на голову шерстяную косынку, тётя Сватья выходит на залитое дождём крылечко, проходит, скользя, по мокрой дороге.

Её старинные резиновые калоши с ушками словно тонут в мягкой, жидкой грязи. Частый дождик хлещет тётю Сватью. Её шерстяной платок развевается по ветру. Вот обежала заборчик. Вот остановилась и стукнула в чьё-то окошко. Вот проскользнула в своих калошах до крайней хатки, махнула кому-то рукой… и пропала.

Пусто в окошке. И в доме пусто. В доме только Ляля и ветер. Ляля смотрит на дождик, а ветер гудит в трубе.

Ляле страшно, тоскливо.

Она надевает мокрый полупальтик и, оглянувшись, бежит прочь из бабушкиного дома.

На улице лужи и дождик. Ляля стоит одна посреди дороги. Она видит, что из-за угла выбегает какая-то женщина.

Женщина идёт к берегу. Подумав, Ляля идёт вслед за ней, тоже к берегу. Она спускается по мокрому обрыву, скользит

по мокрой глине, падает…

На берегу очень много людей. Тут старики, старушки, ребята, рыбаки и усатый председатель.

А Ляля одна. Она стоит в сторонке, в своём мокром, грязном полупальтике, и с моря дует ей в лицо большой ветер.

На волнах белые гребешки. С гулом и грохотом стучится морю о землю, словно колотит о берег огромной, мокрой, тяжёлой рукой.

У Ляли кружится голова, в ушах шумит, в глазах мелькает серая рябь.

За крутыми волнами не видно сизой полоски берега. Его тоже, наверно, совсем залило водой.

Вода дымится, она просачивается сквозь гальку. В воздухе носится солоноватая белая пыль.

Тут Люда, Света и Ляля сидели недавно на камешке. Камня нет.

Вон там стояла землечерпалка. Нет больше землечерпалки.

Вон там торчал из воды камыш. Затопило камыш.

Всюду, всюду вода…

Вода гудит. У неё нет голоса. Она ревёт, как стадо коров. Она мычит так гулко и страшно, как будто грозит кому-то.

Всё уже краешек берега. Всё больше моря. Всё меньше земли.

Люди стоят, прижавшись к скале, и смотрят в воду.

— Сказала, не ходи — и не ходи!.. — говорит какая-то старушка. — Так нет же, пошла! Всю душу из матери вынула!..

Когда старушка говорит про мать и про душу, Ляля начинает плакать. Она вспоминает, что стоит одна на чужом, мокром, холодном берегу, что в толпе не видно даже тёти Сватьи, а что у всех здесь мамы… Она плачет всё громче.

— Ну ладно, молчи, молчи! — говорит наконец какая-то тётенька. — Дитё, конечно, за бабушку убивается. Вполне понятно…

Тётенька вытирает Ляле лицо кончиком своей косынки. И оттого, что кто-то её пожалел, Ляле становится ещё горше.

Она плачет так громко, что все оборачиваются. Она теребит рукав полупальтика и говорит, как та старушка:

— Всю душу вынули!

Усатый председатель оборачивается и сразу узнаёт Лялю.

Он подходит к ней, садится на корточки и показывает «козу бородатую».

Ляля отворачивается и плачет.

Тогда председатель говорит:

— Ну, полно, полно! Не впервой, не потонет твоя бабушка. Не в таких штормах бывала. Такое уж наше дело рыбацкое, что ж плакать. За бабкой твоей никто не пропадал. Всех на берег выведет… Не плачь, дочка! Ишь ты, соломинка!.. До чего ж убивается! А в море и так, чай, много воды солёной. — Наклонившись к Ляле, он бережно обтирает ей нос шершавой рукой. — Не плачь, коток! Куда надо, так дадено знать и без слёз твоих. Даже в центре, в райкоме, идёт большое волнение… Если будет надобно, так полетит над самым над морем самолёт «У-2», чтоб бабку твою сыскать… Сам сяду, сам стану глядеть. Нам, детка, каждый рыбак дорогонек. У тебя вон бабка, а у меня их в море вон сколечко! — Он широко разводит руки. — И четверо, зёрнышко ты моё, сыновей…