Бабушкино море

Георгиевская Сусанна Михайловна

Так они стоят и довольно долго похлопывают друг дружку по спинам.

— Ну-ну, — говорит председатель. — Слышали. Даром что на отшибе… Орёл!.. Эх, а я твоего папаню вот этакого знавал, — вздыхает он вдруг и глядит на Лялю.

— Алексей Дмитрия, голубчик! — говорит папа, обернувшись к конюху Митричу.

Митрич мелко и часто кланяется.

— Что, не узнал, браток? — говорит Митрич. — Небось постарел? — и отчего-то подмигивает папе.

Они обнимаются.

— Костенька! — говорит тётя Фрося и повисает на папиной

шее. — Костенька, Костенька! А Ивана нет… Нет Ивана… Убили… А уж как был бы рад повидаться с меньшеньким! Не дожил Иван, нет, не дожил…

— Не надо, тётя Фрося! — говорит папа. — Услышит матушка…

Но бабушка уже всё услышала.

Она вдруг выпрямляется.

— Пришли они за ним, — говорит она тихо и смотрит прямо папе в глаза. — Пришли за ним… Руки связали. В спину прикладом тычут. Я и слова сказать не успела — повели из хаты. Я за ним. Бегу, кричу: «Куда? Куда?..» И не слушают… Заметалась я, к ихнему главному кинулась. «Да что ж это?.. — кричу. — Да как же?..» — «Гут, говорит. Ступай. Буду посмотреть». Пошла я. До колодца дойти не успела, слышу — стреляют.

Упала я на землю, сердцем чую: нет Ивана! Потом уж я хату ихнюю подпалила. В камыше жила, как зверь дикий, и жгла. И всё мало мне было. Всё жгла. Искупляла Ивана.

— Не надо, матушка! — говорит папа, сжимает вдруг кулаки, как Ляля, и прижимает их крепко-крепко к глазам.

…Вот и вечер. Тётя Сватья в четвёртый раз ставит под окнами самовар. Залетают в хату горький дымок и мелкие искры. Чернеет небо. Но больше уже во тьме не стрекочет кузнец, не горит светляк. Потому что осень. В окошко хаты влетают только искры от самовара.

Все сидят у стола.

— …Герой, — продолжает папа. — Это прямо-таки удивительно!

— Константин, прекрати! — говорит мама.

— Ну чего же, ведь все свои… — говорит папа. — Нет, представьте, матушка, когда я был в госпитале, так она с годовалым ребёнком…

— Константин, я уйду, — говорит мама.

— …так она с годовалым ребёнком, — торопится папа, — четверо суток в теплушке, и шла семьдесят вёрст в мороз по шпалам с ребёнком… Так когда она вдруг показалась в палате…

Под окном раздаётся плач.

— Кто там? — окликает тётя Сватья.

Мама встаёт и смотрит в окошко. Торопливым шагом она спускается в сад. За ней вприпрыжку семенит Ляля.

Прижавшись к стенке, рядом с бабушкиным самоваром, стоит соседская Люда.

Люда плачет.

— Что с тобой, девочка? — подобрав платье и осторожно присев на корточки, говорит мама. — Ну что, ну скажи!

Люда не оборачивается.

Мамины тёплые руки в колечках обнимают Людину тоненькую дрожащую шейку. Мама тянет её к себе, обдаёт её своей душистой теплотой.

Люда плачет.

— Ну-ну, — говорит мама, ласково наклонившись над Людой, — я всё знаю. Ты стояла, наверно, вот тут под окошком и услышала, что мы шли по шпалам… Тебе нас жалко стало. Но ведь

мы не замёрзли, мы тут…

— Что? — говорит Люда, оборачивается и, удивившись, смотрит на маму.

— Ну полно, девочка, полно! — говорит мама.

— Ляльку не увозите, вот что! — не своим голосом кричит Люда. — Я могу приглядеть. А у нас есть тоже десятилетка.

Ляля посапывает.

— Но ведь мы же с тобою договорились, девочка, — прищурив глаза и привстав, серьёзно говорит мама, — что, когда наступят каникулы, ты приедешь к нам, в Ленинград, посмотреть на поле «Жертв революции». Ну, как ты считаешь? Договорились?

— Могу, — подумав, говорит Люда.

Ляля стоит в сторонке и, мигая, как тётя Сватья, смотрит на маму и Люду.

И вдруг она замечает, что Люда очень хорошенькая. Она даже немножко похожа на Лялину маму. У ней такие же беленькие волосики, как у мамы, такое же тонкое, узкое личико, такие же голубые, в колючих ресницах глаза, только, пожалуй, у Люды они покруглее. Но это даже ещё лучше…

— Мама, а Людка, когда я тонула, вытянула меня из моря за волосы, — вдруг говорит Ляля.

— А! Что? — говорит мама, и глаза у неё сейчас же становятся круглыми, как у Люды.

— Зая! — кричат из комнаты.

— Сейчас, — отвечает мама, берёт Люду за руку и заходит в дом.

За ними вприпрыжку семенит Ляля.

— Садись, пожалуйста, девочка, — шёпотом говорит мама.

Люда поглядывает на бабушку.

— Чего ж, садись! — говорит бабушка. — Раз вошла, так садись. Давно бы так. Нечего плач разводить под окнами. Закусывай!

Конюх Митрич пододвигает к маме тарелку и говорит:

— Отведайте, Зинаида Михайловна. Икорка, конечно, осенняя, свежий улов. Но, конечно, может быть, не понравится?..

Он протягивает маме тарелку и отставляет мизинец. В ухе у него поблёскивает серьга.

Мама берёт тарелку и смотрит на Лялю.

— Нет ли рыбки солёненькой? — задумчиво спрашивает тётя Фрося.

— Как не быть, отчего же? — радуется Сватья. — Рыбка есть.

И она выносит из кухни копчёную рыбу.

— А детки, детки чего ж не едят? — хлопочет тётя Фрося. — Вот икорка, вот пирожок, вот сольца… — говорит тётя Фрося.

И она так щедро и так широко пододвигает к девочкам блюдце с солью, как будто соль на бабушкином столе самое главное угощение.

Но Ляля не ест. Она дует в блюдечко с чаем.

«Как будто это море, — думает она про свой чай и дует сильнее. — Вот ветер поднялся. Непогода!»

Она бросает в блюдце хлебную крошку: «А это бабушкина байда». Крошка тонет, и Ляля сразу пугается: «Ай, что же это я наделала! Надо скорее вызвать катер! Конечно, надо бы вызвать катер», — повторяет она про себя громким голосом председателя и, запустив в блюдце палец, принимается вылавливать крошку.

— Что ты там ловишь, Ляля? — говорит мама. — Разве так делают?