Багаж
Шрифт:
Лоренц, мой сын — противоположность моему дяде. Он художник. Любит рисовать животных. Никогда бы не выстрелил в зверя. Однажды он ехал в метро с большой бадьей дисперсной краски, и бадья опрокинулась. Выплеснулось все. Он только пожал плечами. — пассажирам забрызгало одежду.
— Сразу же постирайте, — только и сказал он, больше ничего. И никто не возмущался.
Хотя он решительно не хотел быть таким, каким был мой дядя, мой дядя вел бы себя точно так же: даже не извинился бы.
— Кто извиняется, тот виноват, — такую поговорку мой дядя Лоренц часто повторял, иногда без всякой связи, иногда вместо «доброго утра» или «до свидания». В своей мастерской мой сын стоит перед холстом на коленях, как будто заклинает его. Или берет кисть, закрепляет ее на палке и ходит босиком по холсту, разостланному на полу. Он говорит:
— Лучше всего вообще ни о чем не думать, тогда что-то
В детстве он никогда не болел. Когда я готовила еду, он играл в кухне, забившись в щель между кухонным шкафом и посудомойкой, строил башни из емкостей от лекарств. Мой дядя Лоренц тоже никогда не болел, всю свою жизнь.
Меньше всего я знала моего дядю Генриха. Если бы я сложила вместе все, что он мне когда-либо сказал, не набралось бы и на одну страницу. В детстве он очень любил лошадей. Когда ему уже перевалило за сорок, он смог себе позволить собственную лошадь. Он купил себе тяжеловоза норикера редкого окраса «в яблоках». Это была кобыла, он увидел ее на распродаже с аукциона и сразу же влюбился в нее. Очень крупное, широкое животное с лохматой шерстью над копытами. Однажды дядя Генрих мне ее показал. Я легко могла понять его любовь к этой лошади. Он выложил за нее большие деньги. Белую шерсть с черными яблоками он находил особенно красивой. Я тоже. Мальчиком и подростком Генрих был разумным и интересовался только сельским хозяйством. Его родители и братья с сестрами не возлагали на него больших надежд и ценили только его рабочую силу. Как будто он был трактор. На семейные встречи он не являлся. И о нем не говорили. Не потому, что за ним скрывалась какая-то тайна. А потому что не было никакой. К животным он был расположен больше, чем к людям. И так было всегда. Когда родители умерли, он вскоре уехал. Он был старший, девятнадцатилетний, родительский дом в конце долины продали с молотка, он нашел себе работу на фабрике. Там познакомился с женщиной. Она была еще неприметнее, чем он сам, и придавала ему уверенность, что он более ценный, чем она. Для него это было важно, но он не подавал виду. Да и вообще все это одни лишь предположения. Предположения, которые выдвигала моя тетя Катэ. У Генриха с его женой были дочь и сын. Все вкалывали и экономили, купили маленькое крестьянское хозяйство и обустроили его. Они были довольны, но изрядно уставали. Я о них мало что знаю. Собственно, вообще ничего. Одно лишь могу сказать: таким счастливым, как со своей лошадью, Генрих не был ни с кем — ни с женой, ни с детьми. Его дочь сделала хорошую карьеру в качестве переводчицы и жила в Париже, как я слышала. Но не успела кобыла дяди Генриха простоять у него в хлеву и двух недель, как наступила ему на босую ногу, и травма была тяжелой. Ступня воспалилась и почернела. Его добрая жена делала ему повязки, примочки с травами и смогла спасти ногу. К врачу он не ходил. Но после этого несчастного случая разлюбил свою лошадь-тяжеловоза. За норикером теперь присматривала жена, а Генрих — когда видел это животное пасущимся на лугу — закрывал глаза и надеялся, что лошадь это заметит и ей станет совестно. Его ступня так и осталась изувеченной и в некоторых работах ограничивала его. Поэтому почти все делала его жена. Генрих хотел воспитать своего сына так, чтобы тот помогал матери, но это не дало особых результатов, сын уставал уже с самого утра. Однажды приехала из Парижа в отпуск его дочь и привезла с собой своего сына. Она была шикарно одета, и чемодан у нее был из дорогой кожи. А сынок был хорошенький и чернокудрый. Генрих привязался к мальчику и упросил дочь оставить его; обещал о нем позаботиться, что и сделал. Сам учился вместе с ним и не сомневался, что из парня выйдет толк. Мальчик обучил деда французскому языку, и скоро они разговаривали между собой уже только по-французски. Однажды Генрих сказал своему любимцу, что тот может просить чего только пожелает сколько бы это ни стоило — денег, мол, у деда скоплено достаточно. И тогда мальчик сказал, что хочет норикера себе в собственность.
— Si je n’ai pas a le regarder [1] , — сказал Генрих и, счастливый, прижал мальчика к себе.
Мой дядя Генрих примирился с лошадью, и с тех пор часто можно было услышать, как в хлеву счастливо ржут все трое — дед, внук и кобыла.
Когда бургомистр в следующий раз вошел в дом Марии, не постучавшись, не подав голоса, Лоренц сидел в кухне на том месте, куда обычно усаживался бургомистр. На коленях у него лежало ружье, одной рукой он держался за ствол, вторая лежала на спусковом крючке.
1
Да
— Ну ты посмотри-ка, — удивился бургомистр. — А где мать?
— Нет ее, — сказал Лоренц.
— Это не ответ.
Лоренц только посмотрел на него хмуро, но ничего не сказал. Бургомистр уже заметил, что мальчишке тяжело выдерживать его взгляд. Время подходило к полудню, но едой в доме даже не пахло. И стол стоял пустой. Ни тарелок, ни чашек, ни масла, ни молока в крынке, ни хлеба, ни сала, ни сыра.
— Хорошее ружье, — похвалил бургомистр. — И что, ты умеешь из него стрелять?
Лоренц кивнул. Опустив голову, смотрел на него исподлобья.
— И во что же ты стреляешь?
Лоренц пожал плечами.
— В птиц?
Тот не отвечал.
— В более крупную цель?
Ответа не последовало.
— Хорошее ружье. Из такого не станешь стрелять в какую-нибудь ерунду. Вроде бутылки или чего-нибудь такого. Было бы жаль.
Лоренц крепче сжал ружье, издав невольный вздох. И выпрямил спину, а то она у него была согнута, как будто он что-то подстерегал.
Бургомистр видел страх в его глазах.
— Ружье-то больно хорошее, сразу видно, что от лучшего мастера, какой только есть в округе, — сказал он. — А ты знаешь, кто тут у нас самый лучший оружейник?
Лоренц едва заметно кивнул.
— Вот и я тоже знаю, кто у нас тут самый лучший оружейник, — продолжал бургомистр. — Это ружье Финка. А Финк — это я. А теперь, обормот, скажи мне, где твоя мать! Иначе я отниму у тебя ружье и дам тебе прикладом под зад!
— Она ушла чего-то посмотреть, — сказал Лоренц, но теперь уже дрожа от ярости.
— Ты говоришь как безмозглый, — прикрикнул на него бургомистр. Дрожь Лоренца пришлась ему по вкусу. — Может, она прилегла? Может, мне взглянуть? Куда-то, говоришь, она вышла чего-то там посмотреть? Так. Ага. А что ты сделаешь, если я тоже пойду посмотреть? Если я пойду в спальню и гляну? Что, ты меня тогда пристрелишь? Но для этого тебе надо будет как следует прицелиться. Если ты не попадешь прямо в сердце, это будет просто безобразие, ведь ты меня не застрелишь.
Ружье упало на пол. Лоренц всхлипнул и выбежал на улицу, в снег. А на ногах у него были только домашние опорки. Он побежал вниз к источнику. Потом вернулся и спрятался в хлеву, замерз там и потихоньку позвал собаку, но ее нигде не было, и он ждал, пока Катарина и Генрих вернутся из школы, тут и собака нашлась, а бургомистр уже ушел.
Вечером Лоренц доложил матери и остальным, как было дело. Ничего не приукрасил и не приврал. Он сознался, что струсил, убежал, что сожалеет об этом и что впредь такое больше не повторится. Мария на это ничего не сказала, но на следующее утро велела детям остаться дома, с ней.
— Не надо вам больше ходить в школу, — сказала она. — Вообще не надо, пока не кончится война. Всему, чему вас учат в школе, я и сама вас научу. Сидеть дома за нашим столом куда уютнее, чем в школе, а когда вам уютно, вы быстрее всему научитесь. Так уж оно есть. А считать вас научит Лоренц. Он это умеет не хуже учителя.
И, мол, пусть Катарина не возражает, что это запрещено. В войну все разрешено. В том числе прогуливать школу.
И Катарина ничего не возразила.
Когда моя тетя Катэ начала наконец рассказывать про «багаж», она уже стояла на краю могилы, и смерть уже махала ей ручкой. Именно так она об этом и говорила.
— Она уже тут стоит, неподалеку, — слова выходили из ее лица так, что губы едва шевелились. Лицо было как из пергамента, я сидела напротив нее в маленькой кухне в южно-тирольском поселке, и мне мерещилось, что позади нее кто-то стоит; этот кто-то за нее и говорит, а она ему дает лишь взаймы свое лицо. — Смерть уже тут, — говорила она, — стоит в паре метров от меня, одна нога перед другой, слегка наклонившись вперед, скелет такой, обернулась ко мне и машет: давай, мол, пора уходить.
Ей было уже далеко за девяносто. Остроносая женщина с ладными, все еще хорошей формы конечностями, на руках еще были заметны мускулы. Женщина, которая все еще работала как мужик и не думала о женщине в себе. Это было выражение моей матери: «Катарина, все-таки подумай хоть раз о женщине в себе!»
После этого я тоже пыталась подумать о женщине во мне, но у меня ничего не получалось, мне было только двенадцать лет, когда я услышала это выражение.
После смерти моих деда и бабки забота о братьях и сестрах легла на Катарину: Лоренц, Генрих и Вальтер, да еще Грете, Ирма и Зепп, которые добавились после войны, и ей приходилось готовить каждый день из того, что было, и следить за тем, чтобы все были сыты. А ведь ей еще и восемнадцати не исполнилось.