Багаж

Хельфер Моника

— Отрезанные части тел, — сказал он.

— Лучше не надо об этом, — попросила она.

Но он продолжал говорить, а сам все еще был холодный, только постепенно согревались ладони, которые он всунул ей между ног, поглаживая волосы у нее на лобке.

— А раненые… однажды вечером они затянули хором песню… только представь себе… у каждого чего-то не хватало… у кого-то половины челюсти… но он еще мог петь…

И даже тому хотелось снова на фронт.

— А ты-то как очутился в том лазарете, какими судьбами? — удивилась она. — Ведь ты же не был ранен, ведь нет?

Он сказал, что из-за температуры. Она поднялась из-за воспаленного зуба, который у него еще до войны болел. А на фронте

все воспаляется быстрее. Бывает, люди и от царапины умирают. Причем скоропостижно. Если ничего не предпринять, умрешь быстрее, чем думаешь. Вот был бы стыд и позор — умереть на войне от зубной боли. Вся деревня бы над ним смеялась.

— Зуб тебе вырвали? — спросила она.

— Да, — сказал он. — Завтра покажу.

— Что, прямо передний?

— Нет, который дальше, в глубине.

— А они это умеют, в лазарете-то?

— Еще как умеют, — сказал он.

Там вообще, дескать, самые лучшие врачи. Там, где он, всегда все самое лучшее. Лучшие солдаты, лучшие парикмахеры, лучшие зубодеры. Он был в войсках горной пехоты. Самое элитное, дескать, подразделение. Лучшего просто не бывает. Это и сам кайзер говорит.

— О нас еще долго будут ходить легенды, — заверил он.

Потом он заснул. На полуслове. Мария тоже вскоре заснула. Среди ночи они проснулись оба одновременно. И между ними опять все было так, как будто не было никакой войны. И как будто не было никакого человека из Ганновера. Мария сказала, что так хорошо ей еще никогда не было. Он сказал, что ему тоже. Уром они переспали еще раз.

— Надолго ты можешь остаться? — спросила Мария.

Он сказал:

— Мне дали четыре дня. Может, даже раньше отзовут. — И потом добавил: — Странно, что ты только сейчас об этом спрашиваешь.

— Странно, что ты только сейчас об этом говоришь, — возразила она.

Они сошлись на том, что просто соскучились друг по другу так, что совсем забыли про войну, на которую ему еще придется возвращаться. Но на самом деле это было не так — и у нее, и у него.

Когда он смеялся, была видна сбоку дыра между зубами. Но это выглядело лихо и задорно. Ей даже нравилось. Война сделала ее Йозефа еще привлекательнее. Вот представь себе!

Но в гости пришел и бургомистр, Готлиб. Он так сильно хлопнул Йозефа по плечу в знак приветствия, что Мария заметила в глазах мужа всплеск ярости, и она испугалась, что сейчас произойдет нечто такое, что она считала бы невозможным раньше, до того, как Йозеф ушел на войну. То, что он вспыльчив и может мгновенно разъяриться, она знала, но он никогда прежде не дрался. А вдруг он научился этому на войне. Но ничего такого не произошло. Итальянские войска хотя и понесли потери, говорил бургомистр, но по численности они, к сожалению, нас превосходят.

— Таково уж положение дел, ничего не попишешь, — сказал он.

Но больше этот вопрос не обсуждался.

Потом Мария видела из окна, как ее муж разговаривал с бургомистром на улице. Они говорят обо мне, сразу подумала она. Йозеф дал бургомистру какой-то сверток. Тоже, наверное, деньги, подумала Мария. На сей раз завернутые уже не в трусы. Ей было чем гордиться: ее муж даже на войне умел проворачивать какие-то делишки. Она вспомнила, как зять — муж сестры — однажды сказал ей: он, дескать удивляется, почему Йозеф не стал большим человеком. Сейчас Йозеф был одет в свой выходной костюм, она только сейчас обратила на это внимание. И засмеялась про себя: он надел свой выходной костюм в честь того, что их любовь посреди ночи и потом утром была хороша, как праздник. А теперь он осведомляется у бургомистра, была ли его жена ему верна. Допустим, бургомистр расскажет ему о госте из Ганновера и соврет, что встретил его в доме, да, в доме так рано утром, что поневоле

спрашиваешь себя, уж не провел ли он здесь ночь. Допустим, бургомистр расскажет ему об этом — и что тогда? Йозеф, правда, явился с войны безоружным, но, может быть, в горах ему приходилось убивать итальянцев и голыми руками.

Бургомистр засунул сверток себе в карман, не взглянув на его содержимое. А Марии почудилось, что в свертке заключена вся ее стоимость. Ее цена. Столько следовало заплатить за то, что она была возвращена Йозефу в целости и сохранности. Ей было от этого и противно, и вместе с тем будило в ней чувство гордости.

Никто из семьи не хотел, чтобы отцу пришлось работать, ведь он приехал для того, чтобы отдохнуть. Но Йозеф делал все то же, что он обычно делал и до войны. Пошел в хлев. Похвалил Генриха. Маленький Вальтер вбежал в хлев вслед за ним, и отец посадил его верхом на лучшую корову. И все это в выходном костюме. Ей придется потом целый день этот костюм отчищать и три дня еще проветривать.

— А у вас на войне есть коровы? — спросил Вальтер.

— Лошади, — поправил Лоренц, и отец кивнул.

Еще раз пришел бургомистр, они вдвоем с Йозефом сели за стол поговорить. Насколько Мария поняла, речь шла о делишках. Может, и давеча во дворе у них тоже речь шла о делишках, а вовсе не о Марии. От бургомистра пахло шнапсом. Мария поставила им на стол угощение из приношений бургомистра. Молодое вино, сало, сыр. Потом она удалилась в спальню и принялась кроить и сметывать на живую нитку фланелевую рубашку. Которую Йозеф будет носить под жестким военным обмундированием. Она защитит его и от холода в горах. Ему это пойдет на пользу. И он будет вспоминать, как согревал свои ладони у нее между ног. Ведь он был ей в конце концов муж.

Тепло было только в кухне. Окна по утрам уже затягивались ледяными узорами, и, если нужно было выглянуть наружу, приходилось расцарапывать и отскребать иней.

Йозеф снова уехал на войну. Его вызвали уже через три дня. Обещали четыре дня, а дали только три. Шел снег. Мария смотрела ему вслед, когда он уходил вниз по дороге в деревню. Как будто маршировал прочь до самой Италии. На спине серый вещмешок, принадлежавший не ему, а кайзеру.

О том, что отец на войне отучился от ласки, мне рассказывала моя тетя Катэ. На людях он и раньше никогда не проявлял к детям нежности. А «на людях» начиналось, по его мнению, уже сразу за порогом. Хотя никто окрест не видит тебя и не слышит. Когда кто-то поднимался вверх по дороге из деревни, его было видно издалека еще за четверть часа до того, как ты сможешь услышать его голос или он сможет услышать твой оклик сверху. И тем не менее, как только отец выходил за дверь, прекращались всякие ласки, объятия и поцелуи, за дверью уже начиналось публичное пространство. Когда он пришел с войны, по рассказам тети Катэ, ласкам наступил конец и в доме. Она, Катарина, хотела обнять его и поцеловать, но он отстранился от нее и отодвинул от себя на расстояние вытянутых рук. Что было между мамой и папой в спальне, она, разумеется, не знала. Она сказала, что ей было обидно, когда отец не подпустил ее к себе. И между ней и отцом уже никогда не было так, как было до войны.

— Если все называть своими словами, ничего не смягчая, — сказала она, — то я потеряла своего папу на войне. Раньше я говорила ему «папа», а после войны уже называла только отцом.

— И что? — спросила я. — Что он на это сказал? На то, что он вдруг перестал быть папой, а стал отцом?

— Ах да, и правда, — припомнила она. — Я и забыла. Он действительно кое-что сказал на это. Теперь, когда ты спросила, я так и вижу его перед собой. И снова слышу, что он говорит. Как же все-таки интересно, что делается с нашей памятью.