Багратион. Бог рати он
Шрифт:
Вот почему под Могилевом Багратион должен был использовать маневр, который бы заставил Даву не только не преследовать Вторую армию, а, напротив того, счесть ее поведение опасным для себя самого. И для того следовало призвать на помощь всю выдержку и хладнокровие, чтобы оставить армию на целый день на виду неприятеля, якобы готовящуюся к решительному штурму.
И сие блистательно удалось. Запершись за стенами города, Даву позволил себя обмануть похлеще, чем презираемый им доселе Жером! Лишь по прошествии целых суток он узнал о том, что вся армия Багратиона исчезла — она перешла Днепр и, уже
«Насилу выпутался из ада, — облегченно и с явным удовлетворением писал с марша своему другу и единомышленнику, начальнику штаба армии Первой генералу Ермолову главнокомандующий Второй армией. — Дураки меня выпустили».
Ни сам одураченный Даву, ни прославленные военные историки и, как это ни странно, даже герой сей достославной битвы Раевский на первых порах не поняли всей гениальности Багратионова маневра. Военный писатель с мировым именем Клаузевиц, находившийся в то время в армии Барклая, считал, например, что Багратион пошел к Смоленску «после тщетной попытки пробиться через Могилев».
Лишь Алексей Петрович Ермолов дал совершенно точный анализ тому, что произошло тогда на берегах Днепра между Могилевом и Новым Быховом:
«Грубая ошибка Даву была причиною соединения наших армий; иначе никогда, ниже за Москвою, невозможно было ожидать того, и надежда, в крайности не оставляющая, исчезала!
Если бы кто из наших генералов впал в подобную погрешность, его строго осудило бы общее мнение. Маршал Даву, более 10 лет под руководством великого полководца служащий, сотрудник его в знаменитых сражениях, украшавший неоднократно лаврами корону своего владыки, лавры себе снискавший и имя побед в прозвание, сделал то, чего избежали бы, конечно, многие из нас…
Убедитесь посвятившие себя военному ремеслу, а паче звания генерала достигшие, изумитесь, что навык один достоинства военного человека не заменяет, не подчинен правилам, управляем случайностию. Конечно, частое повторение одних и тех же происшествий или сходство в главных обстоятельствах дает некоторую удобность с большею ловкостию и приличием приноравливать или, так сказать, прикладывать употребление прежде в подобных случаях меры; но сколько маловажной надо быть разнице, чтобы приноравливание необходимо подверглось важнейшим изменениям! Убедитесь в истине сего, достигшие звания генерала!
Наполеон в маршалах своих имел отличнейших исполнителей его воли; в присутствии его не было места их ошибкам или они мгновенно им исправляемы были. Даву собственные распоряжения его изобличают».
И все дело в том, — добавили бы мы к сим рассуждениям известного русского полководца, — что Даву, как и многим даже очень прославленным военачальникам с той и другой стороны, недоставало именно «маловажной разницы», чтобы не воспользоваться уже испробованными решениями, а подвергнуть их важнейшим изменениям. Иначе говоря, вместо рутинного, уже оправдавшего себя, но ставшего штампом решения найти новое, неожиданно свежее, в создавшихся условиях только и могущее привести к успеху.
Сия «маловажная разница» и отличала Наполеона от многих полководцев его. Это же качество, изобличающее выдающийся полководческий талант, было главнейшей чертою и Багратиона: в каждом новом сражении оборачиваться
Впрочем, новою стороною, даже для самого себя неожиданною, ему предстояло повернуться теперь не только на поле ратном.
Глава восьмая
Адъютант главнокомандующего Николай Меншиков появился в дверях помещичьего дома, что находился в нескольких верстах от Смоленска:
— Звали, ваше сиятельство?
— Передай, душа, дежурному генералу: корпусным и дивизионным начальникам, а также полковым командирам приготовиться к выезду в Смоленск. Всем как одному быть при полном параде.
— Простите за любопытство: неужто визит к Барклаю? Так вы ж, ваше сиятельство, уже посылали к нему меня! Как я уже давеча вам докладывал, его превосходительство выслушали меня — не дрогнула ни одна жилочка. Физиономия, — смею заметить, удлиненная, как у лошади, — хоть бы намек на радость какую выразила. Словно соединение двух армий — событие каждодневное или, хуже того, — его высокопревосходительству как собаке пятая нога!
Багратион от души рассмеялся:
— Сам придумал или от кого услыхал? Ермолова ты там, при Барклае, не видел? Язычок у него — бритва. Ну да мы с тобою, душа, разве не так полагаем расположенность военного министра к моей персоне и нашей армии? Да не таков, брат, момент, чтобы допускать расчеты честолюбия: кто первым к кому пришел — Магомет к горе или гора к Магомету. Нет, я уж все, что накипело в душе против Барклая, самому государю не в одном письме выложил. Как ни предан я императору, а так и высказал: готов уйти в отставку или надеть солдатскую сумку — только бы сбросить мундир, опозоренный Барклаем… Однако теперь, повторяю, не до выяснения обид. К Смоленску подошли, откуда далее ни он, Барклай, ни я даже на шаг к Москве податься не имеем никакого права! Или Бонапарта здесь разбить, или самим мертвыми лечь… А чтобы так действовать, я на все пойти готов.
В свите — полдюжины генералов, обер- и штаб-офицеры. Блеск эполетов, сверкание крестов и звезд на парадных сюртуках. И вдоль рядов войск, пока мимо скакали, как на смотру, — крики «Ура!» и «Слава Багратиону!». Но кабы только здесь, в своей армии, а то на виду уже самого города Первая армия, высыпав из своих палаток, устроила ему, красе русских войск, такой прием, что румянец смущения залил лицо и сердце забилось учащенно от гордости.
«Да как же, право, с такими орлами да от самой что ни есть границы играть ретираду? — вскинул он голову, обращая свой пылающий взор на вытянувшихся вдоль дороги воинов. — Жизнь свою за государя и за них, русских солдат, отдам. Крови своей не пожалею — каплю за каплей, но более позора не допущу!»
А по рядам, в лад его мыслям, от воина к воину стоусто неслось:
— Князю Багратиону — слава! Веди нас на французов! Ур-ра-а!
На улицах жители — кто махнет рукою, кто, как барышни в окошках, например, платком, а кто, как ватага ребятни, — с гиканьем и свистом вдогон за пышным конвоем. И кто б ни оказался рядом с кавалькадою — у всех выражение радости и надежды, решимости и веры:
— Не отдадут Смоленск! Теперь уж точно. Сам царь повелел: окорот следует дать наглому Бонапарту.