Багровые ковыли
Шрифт:
Слащев закурил вторую папироску. Не таким представлял себе генерала, знаменитого белого военачальника, Кольцов. Судя по его действиям, по проведенным им операциям, его энергии, это должен быть крепкий, собранный, полный сил и уж никак не сентиментальный человек, для которого любимая женщина важнее жизни, важнее всего. Что-то происходило с генералом за эти последние дни, может быть, месяцы, о чем, конечно, бессмысленно расспрашивать, о чем можно лишь догадываться.
Изможденное лицо, затравленный взгляд… Павел краем уха слышал о разногласиях Слащева с Врангелем, но это, в конце концов,
Значит, это не просто самопожертвование ради любимой, это еще разновидность самоубийства, может быть, не вполне осознанного? И тогда действительно уход от поражения. Уход в легенду, в герои. Расстрелянный жестокими красными, Слащев, так нежно и сильно любивший жену, становится великим преданием. Перед лицом неизбежных неудач, может быть, разгрома на полях сражений он уходит на другие поля, где обретет уже неуничтожимую и вечную славу.
А кем тогда станет он, Павел? Как он будет выглядеть в собственных глазах? Оправдание всегда можно найти. Но это перед другими. А перед самим собой?
Слащев жадно, словно в последний раз, затягивался папиросным дымом. На Павла он уже не смотрел, думал о чем-то более важном. Он понимал, что, кто бы ни был перед ним, дело решено. И размышления красного командира, который, несомненно – это генерал определил почти сразу, – был когда-то офицером, человеком присяги, чести – просто затягивание времени.
А Павел думал о том, что при высоком смысле своего подвига Слащев, сидящий перед ним, сдавшийся противник. Только сдача его теперь будет называться высшим героизмом.
Интересно, что сказал бы Слащев, если бы узнал, что перед ним не красный командир, бывший офицер, а полномочный комиссар ЧК? Он бы очень удивился тому, что Кольцов еще размышляет. Для Слащева ЧК – символ крайней свирепости.
Итак, в их встрече сдавшийся в плен Слащев становится победителем. Раз и навсегда. Исторический момент.
А если победителем окажется он, Кольцов? Если он будет рисковать всем: репутацией, жизнью? Не Слащев. Как будет чувствовать себя генерал? Не сейчас, потом. Как он будет вести себя? Как сможет воевать? Жить?
Павел решился. Времени на раздумья не оставалось. Он знает, что поступает верно. Все равно былого Слащева уже нет. И не будет. Этого, конечно, никому не объяснишь, если возникнут разбирательства. Что ж, самые важные решения всегда принимаются в одиночку. И самые тяжелые переживания человек всегда выносит один. Может быть, если будет жив, он расскажет кому-то обо всех сомнениях этой ночи в монастыре. Может быть…
Одна из свечей, коптя и вычерчивая в воздухе замысловатый, витой след, уже догорала. Лицо Слащева словно уходило в тень. Светились только огромные глаза.
– Я вас отпускаю вместе с женой, – сказал Павел, вставая.
Слащев тут же поднялся, сохраняя воинскую выправку.
– В знак уважения к вашему поступку и к вашей любви. Если хотите услышать громкие слова.
– А
– Ничего. Пойдемте, я провожу вас к воротам, а потом выведу вашу жену. Я не хочу, чтобы вас видели беженцы – там много всякого люда внизу… Ну что вы застыли на месте, генерал? И накиньте свой башлык на голову.
Наконец Слащев сделал шаг к двери. Павел провел его по темной лестнице, мимо Греца, который посторонился, пропуская их, но пошел следом, словно в ожидании приказаний.
– Вы останьтесь, Грец, – сказал Кольцов.
Он отвел Слащева к воротам, где наказал караулу охранять гостя, а затем вернулся в общежитие, в полуосвещенное помещение церкви, где на узлах, среди баб, придремала «пленница».
Павел разбудил ее, взяв за руку. Кисть у нее была горячей.
– Пойдемте.
По дороге тихо сказал:
– Прошу вас ничем не выдавать своего удивления и всяких прочих чувств. У ворот вас встретит человек. Вы уйдете с ним. Молча. Потом все выясните… Вы поняли меня?
Он убедился, что она уже сбросила с себя оцепенение сна.
– Повторяю, – вновь напомнил он, – никаких проявлений чувств. Этим вы можете погубить не только себя, но и других.
Она кивнула головой.
Кольцов, пройдя брусчатую площадь, подвел ее к воротам, где среди теней маячила фигура человека в плаще, с остроконечным башлыком на голове.
– Вот этот человек отведет вас, – сказал он жене Слащева и указал на башлык. – Все. Уходите немедленно.
Он проследил за тем, как две тени растаяли на дороге, где росшие по обеим сторонам деревья образовывали густую тень. Мягкий песчаный большак заглушил звук шагов. Слышно было лишь нежное треньканье древесных лягушек. Поднимался туман, постепенно своей низкой еще, стелющейся пеленой закрывая звезды.
На мгновение ему показалось, а может, лишь почудилось, что где-то вдалеке простучали, удаляясь, торопливые лошадиные копыта. И снова все стихло.
Кольцову стало зябко. Он знал, что сомнения – правильно ли он поступил? – теперь будут долго, может быть, всегда мучить его.
Судя по тому, что Грец как-то, не задумываясь, легко оставил его и затем не явился с вопросами, в голове у особиста созрел план. Может быть, он догадывался о том, что за ночной гость посетил их этой ночью? Открыто выступить против Кольцова здесь, в монастыре, он не мог. После двухдневных совместных боев белорусы полностью доверяли Павлу, и Греца, в случае открытого конфликта, просто пристрелили бы.
Жизнь Павла теперь осложнилась. Но что сделано, то сделано.
Оставалось готовиться к переправе.
В предрассветном тумане, соблюдая меры предосторожности, они вышли из монастыря к реке. Их сопровождал старец Савватий, чтобы указать, где среди камышей припрятаны две шаланды и каючок – остатки монастырского флота.
Шли, натыкаясь друг на друга в тумане: смеси чернил с молоком. Все же у этой мути был какой-то внутренний свет, Павел различал ближайшие фигуры. Впереди двое пулеметчиков катили, взявшись за дужку, «максим». Колеса мягко резали влажный песок. Высокий камыш вокруг шевелился. Казалось, рядом с ними в камышах кто-то движется.