Багровый – цвет мостовых

Орфей

После этой фразы в комнате воцарилось молчание; мальчик углубился в чтение, в то время как старик подошел к круглому окну.

На лестнице послышались шаги, вскоре в библиотеку вернулся Гаэль.

– Тома, – улыбнулся он. – Хочешь, я могу найти такую же книгу, только на французском? Как я помню, тут их два издания, – задумчиво сказал юноша, изучая содержимое каждой полки. – Правда, отец?

Последовал утвердительный ответ.

– Ах, вот же! – его взгляд задержался на одной из книг, идентичной первой.

– Спасибо, но мне удобнее на английском… – запротестовал малыш, но Гаэль, все же, вручил ему свою находку.

– Так что же? – издал он лукавый смешок и обернулся к отцу, предоставив маленького брата редкому и не горькому одиночеству.

Капля

смуты

в

юную

душу

После

ужина, когда Моретти удалился к себе, а Тома встречал сны в погруженной во мрак спальне, на кухне зажглась керосиновая лампа, и на стене отразились два силуэта.

Гаэль придвинул кресло поближе к креслу отца. Во тьме их лица были печально-серые; оба собеседника предчувствовали разговор лишенный радостных переживаний.

– Я знаю о чем ты спросишь, – нарушил тишину старик, склоняя голову. – Это естественно. Спасибо, что ни о чем не говорил ранее; будет лучше, если этот разговор коснется только наших ушей.

Словно не услышав данную фразу, юноша пробормотал:

– Не понимаю с чего начать… Вы продали дом, переехали… Что произошло после моего отъезда, отец?

Послышался ожидаемый тяжелый вздох, после чего некоторое время ни единый шорох не тревожил покоя темной комнаты; изредка лишь блестели синие слабовидящие глаза старика, в которых отражался тусклый огонек лампы.

– Много чего произошло, – пробормотал отец.

– Я буду слушать, даже если разговор затянется до восхода.

– Да, да… Произошел кризис, неурожай, голод. Сорок четвертый год казался ужасным; настал сорок пятый, он был убийственным. Неужели это только начало? – прошептал Равелло, проводя дрожащими пальцами по лбу. – Когда ты уезжал, я и подумать не мог, у меня не было даже предположений о таком безжалостном будущем. Спустя три месяца после твоего отъезда мой доход становился скуднее и скуднее. Может быть, это не являлось следствием кризиса. Право, не знаю. Я выдал зарплату слугам и распустил их; пожелал остаться только Моретти, он верен мне. Пожалуй, благодаря ему я не кончил существование, раскачиваясь на веревке или сжимая револьвер в руках, сведенных судорогой. Судьба повернулась ко мне лицом, искаженным в приступе истерического смеха. Ни на что не хватало денег, работа уже не кормила, а отбирала остатки сил. Тогда я решил продавать; продавать, как мне казалось, самое ненужное. Затем я начал постепенно расставаться с семейными ценностями, с памятью. Ушли драгоценности твоей матери, картины, которые хоть чего-то стоили, затем мебель… Дом буквально опустел. Пол года – и я уже сдаю половину дома и сада в аренду, продаю Терезу, – подругу, сломленную возрастом. Год – мой работодатель разорился, я потерял работу, но искал, искал новую! Руки, готовые трудиться за любую плату… нас таких было много. Ночами я, хоть и чувствовал изнеможение, вперив глаза в потолок мечтал о том, чтобы ты не испытывал нужды так, как ее познал я, чтобы ты никогда не возвращался и не видел правящих в нашем доме гостей – голода и нищеты. Ты бы не вынес этого, – отец бросил взгляд на соседнее кресло, где сидел Гаэль, и заметил лишь бледные напряженные пальцы, впившиеся в подлокотники и четко выделяющиеся в темноте. – Мне предлагали уехать, я отказывался. Нет, не из-за патриотизма, никогда меня не поражала эта болячка. Я боялся, что ты, мой добрый сын, до сих пор помнишь своего старика, что ты вернешься… Да, боялся. Ведь тогда нам пришлось бы страдать вместе; пока ты был вдали от моих неудач, во мне тлела надежда, что счастье нашло тебя.

– О отец… – белыми губами произнес юноша, качая головой; он не мог больше молвить ни слова, но в его пламенном взгляде роились мириады мыслей.

– Я не покидал дом до тех пор, пока пребывание там не стало невозможным. У меня совсем не осталось денег, а арендаторам и самим требовалась помощь. Меня не покидали мысли об унизительном попрошайничестве, однако и они отступили

перед жаждой покоя, – старик смутился, перебирая воспоминания. – Меня спас Моретти. Ему досталось скромное наследство, изрядную часть которого он потратил на меня. Он принял здравое решение – переехать, и отложил деньги на дорогу, но я был слишком слаб для этого, слово «передвигаться» уже олицетворяло мучения. Но мой великодушный друг не бросил меня на попечение голодной смерти, он заботился обо мне, а когда мои силы частично вернулись, я продал оставшуюся часть дома. Мы с Моретти снова были двумя кочевниками, только не тридцатилетними и полными надежд, а одряхлевшими и гонимыми бедствиями. Потом я купил это убежище от горя за деньги, что получил, продав родной уголок. И, как видишь, я не сильно отдалился от милого мне края. Как не жертвенна человеческая душа, эгоизм все равно имеет большой вес; в последние годы я так хотел увидеть мое последнее утешение – тебя.

В завершении фразы зазвенела бесконечная боль, заставившая сжаться сердце Гаэля. Однако он оставался недвижим. Словно не замечая окончание речи, он сидел, склонив голову и со страшной силой сжав кулаки. Белокурые волосы падали на его лоб и бросали густую тень на глаза. Обратив внимание на бледное, точно известь, лицо сына, старик вздрогнул и приоткрыл рот, силясь позвать его по имени; страх заставил его молчать. Этот страх обратился в ужас, когда юноша пробудился от дум, и из-под его челки мелькнула пара искр.

Когда в душе сгущается буря, взгляд отражает молнии; неистовый всепожирающий шторм, ощущаемый Гаэлем, был несомненно опасен. В шуме мыслей, как сквозь вой ветра, до него донеслось бормотание, мольба. Этой мольбой являлось лишь его имя.

Юноша перевел взор на отца и заметил блеск его слез. Горе на время укротило бурю, она рухнула, а на ее месте расцвела жалость.

Гаэль поднялся с места и тут же рухнул на колени перед стариком.

– Я не молю о прощении и не собираюсь оправдываться, так как не имею таких привилегий. Обязанный вернуться, всеми средствами помочь умирающему отцу, я оставался в чужой стране, довольствовался, радовался, смеялся. Тем временем вы плакали, мучились, голодали. Я экономил деньги, не пользуясь почтой. Получается, я экономил деньги, став безучастным к страданиям отца!

– Нет, Гаэль!

– Несчастные фартинги я получал за неведение о горе! По доброй воле, моей воле, я получал деньги за то, чтобы не знать вас? – в гневе, смешанным с рыданиями, заявлял безутешный. – Вы называете меня добрым сыном, но скажите мне, где моя доброта? Я низок, ничтожен, что же я творил! Моим единственным долгом было помочь вам, и я оказался предателем!.. О нет, в мою голову лезут неверные мысли – плохой знак. Да, я не знал о несчастье отца, но я сам отказался от права быть в курсе.

– Гаэль, послушай! – взывал старик, кладя руки на плечи юноши.

– Не желаю слушать то, что меня переубедит! Я виноват, отец, не спорьте. Я ставлю вас перед фактом, не требующим дополнений: ваш сын вам не помог в нужде, не спас от бедности, не страдал с вами, не молился за вас. Примите это, даже если вам больно.

– Послушай!

– Нет, это вы послушайте! Моя вина мне ясна, но виноват не я один. Да, я обязан был вас спасти. А кто вынудил вас погрязнуть в нужде? Кто причина голода? Кто повинен в потерях, которые вы понесли, отец?.. Мой необдуманный поступок омрачил вашу жизнь, быть может, загубил. Поэтому моя жизнь – единственное, чем я могу и хочу расплатиться.

Сильный толчок заставил Гаэля вздернуть голову.

– Безумец! – воскликнул седовласый отец. – Не нужно ни чем платить! Ты не виноват, не говори столь ужасных вещей, слышишь? Никто не виновен в беде, обрушившейся на страну, не одному мне было худо.

– Вы – обобщение людских мук.

– Замолчи, одумайся!

– Повторюсь: не желаю! Память о пережитом вами я буду хранить и лелеять до часа мести.

Старик вздрогнул.

– Мести! Какой мести?

– Всех причастных к вашему страданию… Страданиям других бедных и честных людей.