Багряная летопись
Шрифт:
— Василий Иванович, значит, так: товарища одеть, обуть, накормить, отправить в Красный Яр. Если все подтвердится, представить к награде.
Чапаев отбросил бурку и, как был в белье, с головой, белой от бинтов, похожий в полумраке на привидение, подошел к ревкомовцу; тот встал, и Чапаев порывисто обнял его и поцеловал. Тот беззвучно заплакал.
— Петя, действуй! — Исаев и перебежчик вышли из сарая…
И никто не догадался спросить у этого мужественного человека его имя, фамилию, а потом в горячке боев и вовсе забыли о нем. Кто был этот герой, единственный из троих,
— Теперь слушайте меня со всем вниманием, — властно сказал Фрунзе. — Товарищ Кутяков, Василия Ивановича тревожить сейчас нельзя, он ранен в голову. Все командование принимайте на себя. Василия Ивановича переправить сейчас в Авдонь. Там ему легче будет держать с вами телефонную связь, да и врачебную помощь там наладить легче. Ясно?
Кутяков нервно шевельнул шашкой и, не отвечая, кивнул.
— Ему под раненую голову нужна подушка, а не седло. Ежедневно вы лично будете мне докладывать о его здоровье.
Кутяков опять кивнул.
— А вас, Василий Иванович, прошу выполнять все наказы врачей. Дивизией сейчас командует Кутяков. Под вашим контролем, конечно.
— Ну, давай, Иван, — угрюмо, с обидой сказал Чапаев, опять укладываясь на седло и укрываясь буркой.
— Товарищ Сиротинский, они ждут главного удара с юга. Я и поеду туда. А вы от моего имени позвоните в тридцать первую дивизию, передайте, чтобы начала переправу здесь же, у Красного Яра, а частью сил еще северней, чем двадцать пятая. Выполняйте!
Сиротинский козырнул и вышел.
— Товарищ Кутяков, немедленно будите своих орлов. Подымайте полки. Прикажите окопаться. Чем глубже, тем лучше. Побольше пулеметов выдвигайте в переднюю линию. Немедленно предупредите Троицкого, Хлебникова, пусть готовят заградительный огонь. Запретите открытие огня без вашей команды. Что такое «психическая» атака? Она предусматривает сближение без выстрелов, без артподготовки, в сомкнутых рядах, под барабанный бой, со штыками наперевес. Она была хороша, когда не было нарезного скорострельного оружия. Ротные колонны, дойдя до окопов противника, легко их прорывали. А сейчас это авантюра, рассчитанная на нестойкого противника. Но еще раз прошу вас подготовиться основательно: очень много сил бросят на вас. Хорошо бы на флангах скрытно сосредоточить конницу.
Дальше: если ранят вас, командование дивизией разрешаю снова принять Василию Ивановичу. Ни в коем ином случае! Уфа завтра должна быть наша!
Чапаев не утерпел, откинул бурку:
— Михаил Васильевич, товарищ командующий, разрешите и мне несколько слов сказать?
— Пожалуйста, Василий Иванович, но только лежа.
— Иван, ты первую линию уплотни хотя бы еще двумя батальонами двести девятнадцатого полка, а в версте за первой линией разверни двести двадцать первый и двести двадцать второй полки. Тоже пусть окопаются, грунт здесь мягкий… — Чапаев четко и конкретно рисовал Кутякову возможные варианты предстоящего боя.
Фрунзе послушал его, встал и незаметно отошел. Уже у выхода он сказал:
— Если завтра возьмете Уфу, оставлю вас в городе недели на две для отдыха и пополнения. Вместо вас
«А ПОМНИШЬ, ЛИДА…»
— Как думаешь, Лида, какой момент в моей жизни был самым страшным?
— Что ты, Миша! Уж сколько в твоей жизни ужасного было! Разве угадаешь?
— А все же?
— Я-то думаю, страшнее всего было сидеть в смертной камере, каждую ночь ждать казни.
— Да, тяжело было. Но я себя к виселице подготовил, встретил бы смерть без страха. Ужасно было только одно: глядеть в глаза людей, которых уводили. Это не забудется. А вот однажды ночью пришли и за мной. Вызывают мрачным таким, замогильным голосом: «Фрунзе!» Поднимаюсь… А сообщают, что смертная казнь заменена высылкой. Ну, значит, повоюем!
— А может, тогда было самое страшное, когда в девятьсот пятом году осенью казаки тебя в изгородь ногами сунули и лошадьми тянуть стали, разорвать хотели?
— Нет, сестренка моя дорогая, тогда во мне только ярость поднялась беспощадная. Уж и колени в суставе разошлись, уж и решетка стала ломаться, а я казаков все неслыханно бранил, пока память не потерял. Нет, не тогда было самое страшное.
— Когда же, Миша? Выходит, и я не знаю…
— А помнишь, Лида, за что в двадцать первом году меня к Ленину срочно вызывали?
— Ну как же! Дал тебе хорошенький нагоняй Владимир Ильич, чтобы впредь так не рисковал: подумать только, чуть было к махновцам в собственные руки не попал!
(А знаете, что смеху-то было, когда Миша вечером в Москву прибыл! Остановился он у Воронского — это был такой литературный критик, они с Мишей еще до революции были знакомы, вместе подпольной работой занимались. Стал Миша ложиться, а у него галифе-то в руках и распались: их пулей прожгло, когда махновцы в него стреляли. Хорошо, что мать у Воронского раньше модисткой была, аккуратно все заметала, а то конфуз получился бы!)
— Помнишь, значит… Да, выскочили мы, несколько человек, прямо на эскадрон махновцев, открыли они пальбу, я крикнул своим: «Назад!» Все развернулись и поскакали. А когда конь встал на дыбы, маузер мой и выпал наземь! Вот тут-то, Лида, и было самое страшное. Подумал я: спрыгну за ним, а вытянутые суставы и заскочат, заклинят, как не раз бывало! И возьмут меня махновцы голыми руками — вот уже они, полсотни сажен осталось…
— Господи! Действительно… Так скакал бы без маузера!