Бал шутов. Роман
Шрифт:
— Знаешь, — сказала она, — я на многое начала смотреть по — иному. У меня в голове как — бы кое-что поменялось.
Сокол прекратил орать и нежно посмотрел на нее.
— Может, они уже скинули бомбу? — сказал он.
Комик Леви звонил в чердачную студию гения Гуревича.
Долго никто не открывал, и Леви уже подумал, что Гарик переехал в какой-либо более фешенебельный район, как вдруг за дверью послышались шаги и голос гения спросил:
— Кто там?
— Это
Гуревич открыл. Он был почти гол. На босу ногу.
— Что, настолько плохи дела? — поинтересовался Леви.
Гарик обнял его и прижал к своей груди.
— Вы вернулись в Париж, Леви? — спросил он.
— Ненадолго, — ответил тот, — я только хотел у вас спросить, какой падеж идет после творительного?
Они улыбались друг другу.
— Предложный, — ответил Гуревич.
— Вы-таки гений, — сказал Леви, — и вы знаете, что я понял, Гуревич?..
— Не совсем, — признался тот.
— Две вещи. Во — первых, что западные дураки не умнее восточных. Они просто западнее. И второе — Галеви надо играть под другим небом. Вы меня понимаете?
— Не совсем.
— Под небом, которое слышало пророков. Вы едете со мной, Гуревич?
— В таком виде?
— Тогда прощайте. Вы молоды, Гуревич, у вас есть время острить. А комик Леви стар. Он едет в Марсель, в старый порт, и садится там на корабль. Пожелайте ему, чтобы он доплыл до своей земли.
— Я вам желаю… Я, быть может, поплыл бы с вами… Но я влюбился, Леви.
— Разрешите узнать, в кого?
— В Афродиту. С волны!
— Волны вашего моря?
— Моего, — ответил Гарик.
— Приплывайте с Афродитой, Гуревич, а?
— Я вам обещаю, Учитель, — ответил Гарик.
И они распрощались, на старом парижском чердаке, ленинградские гений и комик.
— Пусть любовь ваша, Гуревич, будет долгой, как еврейское изгнание, — сказал Леви.
Он отплывал ранним ясным утром из Марсельского порта. День обещал быть жарким, на холме проплыл Нотр Дам де ля Гард, остался позади старый порт с его продавцами рыбы, жареными орешками и раскачивающимися баркасами.
Впереди было море, жгуче синее, почти до черноты.
Леви плыл в Палестину.
Путь был далек, и много бед подстерегало его на этом пути, и три шторма хотели выкинуть его за борт.
Но он привык к бедам и штормам, старый комик.
Каждый раз, когда валили валы, когда море ревело хуже зверя, и казалось, что пришел конец миру, он начинал шептать стихи:
Открытый обезумевшей воде Скажу я сердцу, стынувшему в страхе, — НеОн шептал и шептал слова Иегуды, и море успокаивалось.
Может, оно тоже неравнодушно к стихам, как и Бог?..
Оно успокаивалось, и он знал, Леня Леви, что доплывет до заветного берега, как доплыл до него древний поэт, развратник и мыслитель.
Он опасался одного — чтоб уже там, на суше, он не встретил сарацинского всадника…
Леви вышел на берег и пешком пошел в Иерусалим, к той Стене.
Ноги сами вели его.
Горячей щекой он прижался к жарким камням ее, и жгучие слезы полились из его глаз.
Он знал, почему…
Сокола разбудил дикий шум. Вся тюрьма сотрясалась. Грохотали сапоги. Звенели медали. По их звукам Борис догадался, что это бежит Борщ.
Он не ошибся. Двери камеры раскрылись, в них стоял, блестя лбом и орденами, сияющий майор.
— Победа! — кричал он. — Поздравляю!
Борщ напоминал Нику Самофракийскую — с крыльями, без головы.
Он обнимал Бориса, чмокал в губы, радостно плевал слюной.
— Вот! — он торжествующе протянул Соколу лист.
— Что это? — не понял Борис.
Он еще не пришел в себя от грохота, от сна, от сияния лба и медалей.
— Указ Президиума Верховного Совета, — чуть не подпрыгнул от радости Борщ, — мы вас высылаем!
— Спасибо, — произнес Борис. — Наконец-то…
— И лишаем гражданства, — майор выхватил откуда-то второй лист.
— А это зачем? — поинтересовался Борис, — об этом разговора не было. Нет, гражданство, будьте добры, оставьте, гражданство, понимаете ли, это…
— Перестаньте торговаться, — перебил его Борщ, — высылка идет всегда вместе с лишением, они неразлучны, как Орест и Пиллад, и не крутите мне яйца.
— Это вы не крутите, высылайте как гражданина или… вы с ума сошли! Лишить меня гражданства!
Борщ подошел, и, как всегда по — отцовски, крепко обнял Бориса.
— Это ж временно, дорогой вы мой, — ласково произнес он. — Потерпите немного. А потом вы вновь станете гражданином. Великим гражданином!
В глазах Борща горел дьявольский синий огонек…
Через час Сокол уже был в аэропорту. Ему наложили грим — несколько синяков, два — три кровоподтека, а то рожа после «голодовки» была уж слишком жирна и гладка.
Брюки ему дали драные, в лохмотьях, на грязной бечевке.