Балерина из Санкт-Петербурга

Труайя Анри

В ходе этого дружеского поздравления я не сводила глаз с того, кому мы воздавали почести. Усталое лицо, седая, слегка растрепанная бородка, блуждающий грустный взгляд; маэстро казался одновременно растроганным до слез от переживаемого триумфа и кипящим во гневе: он слишком любил свое искусство, чтобы не страдать из-за непонимания иных людей, называющих себя балетоманами. Как можно считать ретроградом его, всю жизнь бившегося за чистоту и взлет искусства танца? Все артисты, окружавшие его в эту минуту, сияли от радости и выказывали свою преданность. Однако же от меня на укрылась вымученная улыбка на лице Кшесинской, я знала, что она близка Теляковскому, а может быть, и участвовала в заговоре. Но я решила не вникать в бездоказательные подозрения и держаться подальше от всех этих закулисных интриг. Я исповедовала слишком величественный культ танца, чтобы считать себя вправе опускаться до этой мышиной возни.

В зале находился и мой отец; по окончании спектакля он отправился приветствовать Мариуса Петипа. Удивительно, но на сей раз он показался мне неискренним. Когда я слушала его и наблюдала за ним, у меня создалось впечатление, что он не очень-то переживает из-за «урока», преподанного тому, кого он более или менее сознательно считал

соперником в борьбе за привязанность своей кровной дочери. Его комплименты звучали фальшиво. Во взгляде его читалась двусмысленная любезность. Что ж, и на том спасибо. Он не остался на банкет, последовавший за юбилейным вечером; я же так усердствовала, что тост за тостом несколько перебрала шампанского. Голова моя гудела. Оглушенная веселым хохотом сотрапезников, я искала значение своей жизни между родным отцом, стареющим в праздности, одиночестве и злопамятстве, и этим знаменитым хореографом, который в гуще трудов и творческих удач, по-видимому, был столь же несчастен. Казалось бы, кому, как не ему, упиваться столькими почестями! Но я догадывалась, что у него душа болит из-за того, что даже верные друзья восхищены скорее его прошлыми заслугами, нежели тем, что он по-прежнему полон планов на будущее. В глазах всех присутствующих он уже был не человеком новых устремлений, но человеком, подводящим итог. Сидевшая лицом к лицу с отцом старшая дочь от первого брака Мария Петипа, недурная балерина (кстати сказать, мне довелось танцевать с нею в «Спящей красавице»), показалась мне столь же озабоченной его угрюмым состоянием. Мы обменялись взглядами, полными меланхоличной покорности. Мне приятно было сознавать, что не одну меня гложет тоска по поводу этого всеобщего официального ликования. Марии Петипа было уже далеко за сорок, мне не исполнилось еще и двадцати семи, и все же она казалась мне как никто близкой в гуще этого сборища, где все было таким ирреальным и неестественным. Торжества продолжались до двух часов пополуночи. Когда пришла пора расставаться, Мария Петипа скользнула ко мне и шепнула на ухо:

– Знаешь, среди всех этих льстивых речей и поздравлений я и сама не пойму, то ли это был грустный юбилейный банкет, то ли развеселые поминки!

Последующие дни показали, что атаки на Мариуса Путина не только не утихли, но, напротив, все более организовывались и усиливались. По всему было видно, что его противники, сгруппировавшись вокруг Теляковского, осуждали французского маэстро за то, что он так долго занимает завидное местечко, что он ратует за отжившее свой век классическое искусство и игнорирует сладостную свежесть театрального обновления. К тому же в Петербурге объявились два новых хореографа, решительно настроенных на дискредитацию академического стиля. Один – Александр Горский, бывший ученик Мариуса Петипа, приехал из Москвы; второй, Михаил Фокин, сам выдающийся танцовщик, окончил училище по классу Николая Легата. Но и тот и другой испытали влияние Сергея Дягилева, и, не отвергая полностью творчество Мариуса Петипа, они стремились привнести в искусство танца свободу и реализм, которые казались им предпочтительнее традиционной строгости. Мариус Петипа, конечно, чувствовал, чем грозит эта проводимая тихой сапой работа, но он относился к ней с пренебрежением, ожидая, что эта интеллектуальная прихоть долго не просуществует. К тому же он только что узнал о том, что на повестке дня – возобновление оперы «Руслан и Людмила» Глинки, в которой ему уже приходилось ставить танцы. Новость оживила его, ибо он был вполне удовлетворен проделанной тогда работой; но Теляковский был решительно настроен продолжать преследование великого марсельца. Вызвав Петипа к себе в кабинет, он открыто заявил мастеру, что многие танцы «Руслана и Людмилы» безнадежно устарели и что в интересах спектакля он намеревается поручить балетмейстеру Мариинского театра Александру Ширяеву новую интерпретацию этих пассажей. Ошалев от этого неожиданного камуфлета, сраженный и униженный Мариус Петипа в первый момент не нашел, что и ответить. Ширяев, растерявшись при мысли о задаче, кото– рая казалась ему неподъемной, попытался отвертеться, объяснив Теляковскому, что считает себя неспособным сделать лучше, чем Петипа. Но ответ директора Императорских театров был безапелляционным:

– Неважно! Требуется не столько качество, сколько перемена. Даже если ваша хореография будет не столь замечательна, у нее будет преимущество новизны!

В конце концов уступив настояниям директора Императорских театров, Ширяев поведал об этой встрече Мариусу Петипа, а тот, в свою очередь, слово в слово передал его семье, собравшейся на военный совет. Супруга и дочери хореографа так и вспыхнули в сарказме и негодовании. Я же ограничилась замечанием:

– Иного и нельзя было ожидать от такого тупого и коварного существа, как Теляковский. Ширяев – личность слабая. Если он повинуется приказам Теляковского и изменит вашу хореографию, то как бы ему не пришлось после этого кусать себе пальцы…

Как бы там ни было, изменения в хореографию были внесены. И в противоположность моим предсказаниям, зрители проглотили новую редакцию танцев «Руслана и Людмилы», как если бы ничего не произошло. Шедевр оказался изуродован – и никто не поднял скандала. Такого от публики трудно было ожидать. Мариус Петипа истолковал это единодушное безразличие как измену принципам, за которые так долго сражался [16] . Мы не слышали от него жалоб, хотя было очевидно, что время от времени он испытывал приступы отчаяния, смешивавшегося с губительной яростью. Ему все болезненнее было сознавать, что даже те, кто когда-то внес вклад в его реноме, теперь отодвигали его в сторону. Слишком быстро изменялся мир вокруг него. Слишком много необычных идей проносилось у него над головой. Анонимные руки тихонько подталкивали его к выходу. В своей маниакальной страсти к обновлениям Теляковский приглашал все больше танцовщиков и хореографов из-за границы. Все они удостаивались в России самого горячего приема, и их прохождение по театральному небосклону вызывало у любителей экзотики ожидания необычного.

16

В дневниках Мариуса Петипа (запись от 4 декабря 1904 г.) и в самом деле читаем: «Декорации плохи. Костюмы безвкусны и богаты. Танцы ужасны». А вот мнение великого

Александра Бенуа: «Там, где другие видели лишь формы, они (Головин и Коровин) увидели краски. Декорации их и костюмы звенят и поют в унисон с оркестром и голосами. Получается один сплошной аккорд, чарующий своей разрешенной сложностью». //А. Бенуа. Новая постановка «Руслана» («Слово», 1904 г., 12 декабря). Очевидно, не стоит считать эти нововведения чем-то однозначно ущербным. (Прим. пер.)

В 1900 году в Санкт-Петербурге гастролировал придворный балет из Бангкока, вызвавший всеобщее помешательство. Все наперебой восхваляли простые и естественные движения ступней и змеиную грацию волнообразных движений рук, колышущихся в ритме музыки. Кое-кто уже открыто высказывал пожелания, чтобы сиамские танцы послужили источником вдохновения для русской школы. Мне приходилось слышать за кулисами, что, если бы Сергей Дягилев не покинул внезапно Россию, он наверняка воодушевил бы русских хореографов поразмыслить над азиатскими методами обучения танцу. Но и в его отсутствие серьезные журналисты обрушились с критикой на академическую рутину и восхваляли пришествие стихийного искусства, отринувшего любые путы и ставящего задачей в первую очередь выражение чувств взамен поиска технического совершенства. Они утверждали: смысл бытования танца заключается в передаче эмоций в соответствии с модуляциями музыки – и все это без заботы о пяти священных позициях ног, чистоте движения на пуантах, ловкости исполнения туров и фуэте и элегантности пор-де-бра! В общем, они отказывались признавать превосходство физической вышколенности над естественными движениями тела и отныне видели будущее танца не в повиновении правилам, чередовавшимся из поколения в поколение, но в некоей постоянной импровизации, излучающей радость. Размышляя о повседневных истязаниях, которым я годами подвергала свое тело, чтобы безупречно стоять на пуантах и исполнять воздушные прыжки, я вскипала при мысли о том, что с точки зрения этих иконоборцев я и мои подруги по ремеслу напрасно старались! Я предпочла бы верить вместе с Мариусом Петипа, что правда на нашей стороне, что наша каторжная работа во имя создания иллюзии и очарования была вовсе не бесполезной. Да, да – существует грамматика танца, подобно грамматике языка, и необходимо досконально выучить и ту, и другую, если хочешь быть понятой всеми! Те, кто отрицает эту очевидность, – либо опасные безумцы, либо вандалы!

Пока я молча размышляла о грозящих танцу опасностях, за кулисами слышались голоса, с каждым мгновеньем усиливавшие мою тревогу. Иные танцовщицы не стеснялись вполголоса обсуждать между собою состояние здоровья Мариуса Петипа. Они находили, что маэстро становится все более рассеянным и тугим на ухо. Поговаривали, что он недавно перенес легкий апоплексический удар. Одна из танцовщиц кордебалета, поступившая недавно в труппу, даже намекнула в разговоре со мною, что маэстро страдает частичной потерей памяти. Смерив нахалку презрительным взглядом с головы до ног, я заявила ей прямо в лицо:

– Если порою кажется, что он что-то забывает, так это для того, чтобы избегать ответа на такие глупые и нелюбезные заявления, как ваши!

Но я и сама стала замечать, что с некоторых пор Мариус Петипа стал путать в разговорах собственные имена и даты. Нo я относила эти провалы памяти на счет утомления из-за перегрузки от ответственности и забот. С начала 1903 года он с упоением работал над одноактным балетом «Роман розы и бабочки» на музыку Дриго. Я была восхищена тем, какую энергию вкладывает он в воплощение замысла этого нового произведения. Я видела в этом доказательство живости его мысли и неизменной веры в будущее. Когда же он зарезервировал за мной небольшую роль в этом представлении, я почувствовала себя наверху блаженства. Сразу же, как начались репетиции, меня покорило юное ликование хореографии. С трудом верилось, чтобы человек на девятом десятке лет мог иметь в голове такой запас фантазии и веселья. Все, кто был занят в этом коротком балете, были убеждены, что постановка явится достойным ответом всем тем, кто утверждал, что французскому балетмейстеру больше нечего ни сказать, ни показать.

Но месяц протекал за месяцем, а Теляковский все никак не давал «добро» на выпуск балета на сцену. Мы отпраздновали 86-летие Мариуса Петипа в кругу его семьи; на торжество были приглашены его самые любимые артистки. Моими соседками за праздничным столом были Ольга Преображенская и Вера Трефилова, и та и другая – на вершине своей карьеры. Получившая приглашение Матильда Кшесинская в последнюю минуту уклонилась, сославшись, что некие императорские высочества (уже не помню, какие) зовут ее на прием. Настроение у Мариуса Петипа на этом праздничном банкете было жизнерадостным. Подняли тост за то, чтобы постановка «Романа розы и бабочки» скорее увидела свет – приготовления зашли уже достаточно далеко, и об отсрочке по причинам творческого характера уже не могло быть и речи. Но, осушив очередной стакан под бурные овации собравшихся, хозяин дома со вздохом произнес:

– Спасибо за поддержку, друзья мои! Но я не строю никаких иллюзий. Судя по положению вещей, я боюсь, что мне так и не удастся увидеть свой последний балет на столичной сцене. Похоже, слишком нежны моя роза и моя бабочка, чтобы вынести суровый климат Санкт-Петербурга! [17]

Эту реплику маэстро мы восприняли тогда как остроумную шутку. Мариус Петипа смеялся вместе с нами. Но маэстро как в воду глядел. В один прекрасный день Теляковский вызвал его к себе в кабинет и объявил без всяких церемоний, что принято решение отправить его в отставку. Разумеется, клялся и божился директор Императорских театров, он останется почетным балетмейстером и по особому запросу министра двора графа Фредерикса до конца своих дней будет получать 9000 рублей, которые жаловались ему по месту службы. Внезапность события ошарашила Мариуса Петипа, но он воспринял известие со спокойствием и мужеством, чем изумил свое окружение. Вернувшись к своим домочадцам после разговора с Теляковским, он просто молвил:

17

Спектакль «Роман розы и бабочки» в конце концов был поставлен на мариинской сцене, но по иронии судьбы произошло это не в царственном Петербурге, а в голодном, истерзанном Петрограде в 1919 году. Год спустя автор музыки Риккардо Дриго навсегда покинул Россию. (Прим. пер.)