Баллада о большевистском подполье
Шрифт:
Невеселы были и новости, которые узнали Владимир Ильич и Надежда Константиновна: все социалистические партии выступили за поддержку «своих» правительств. Второй Интернационал распался. Те, кто еще совсем недавно заверяли, что в случае войны они призовут к всеобщей забастовке и будут защищать идеи пролетарского интернационализма, сегодня стали министрами буржуазных правительств и делали все для победы буржуазии своей страны.
Позиция Ленина была совершенно ясна. Сидя в окружении товарищей на осенней, поблекшей траве в лесу на окраине Берна, он с тяжело выстраданной резкостью говорил, что Второй Интернационал предал и продал революционную борьбу. Какой же вывод отсюда следует? Еще выше поднять знамя пролетарского интернационализма! Социал-демократы
«Какой-то огромнейший сноп света был брошен так внезапно и так неожиданно, что я сразу и не мог опомниться, — вспоминает об этом совещании его участник Г. Шкловский. — До того передо мною стояла голая действительность, грозная и беспросветная: империалистическая война, крах Второго Интернационала и рабочих организаций, которые не препятствуют войне и даже содействуют ей. Ясно вижу, что значит победа царизма, но и победа немцев не сулит ничего хорошего. Где выход?
И вот приезжает неустрашимый Ленин, и для него не только все ясно, но он уже и выход наметил. Гражданская война — вот тот рычат, за который нужно ухватиться, чтобы все перевернуть и заставить грозные события работать на нас, на мировую революцию.
С приездом Ленина жизнь у нас закипела…»
На этом совещании, происходившем в осеннем лесу, была принята резолюция, на основе которой Ленин написал Манифест Центрального Комитета партии «Война и российская социал-демократия». Он был опубликован в выходившей в Швейцарии большевистской газете «Социал-демократ», опубликован всего в полутора тысячах экземпляров. Но его надо было доставить в Россию.
Никогда нелегальные пути не были столь тернисты, как в годы войны. И все же «Манифест» преодолел препятствия без единого провала. Депутат Государственной думы Григорий Петровский получил его в каблуках присланных ему из Стокгольма ботинок. Сидевший в Бутырском каторжном централе Борис Бреслав — заделанным в переплет каких-то совершенно невинных книг.
Бернская резолюция была разослана по заграничным секциям большевиков и переслана в Россию.
Ленин был очень доволен, когда узнал о том, что подавляющее большинство российских большевиков с первых же дней войны заняло правильную интернационалистскую позицию. Большевистская фракция Государственной думы проголосовала против военных кредитов и отказалась поддерживать войну.
Вскоре депутатов-большевиков исключили из Государственной думы, арестовали, предали суду и сослали в Сибирь.
Борьба против войны беспощадно преследовалась правительствами обоих воюющих лагерей. За борьбу против войны обвиняли в государственной измене, судили военно-полевым судом, расстреливали или осуждали на каторгу.
Поэтому в этом деле требовалась сугубая конспиративность. Большую помощь оказал неизвестный западным товарищам — противникам войны — опыт русского большевистского подполья.
В годы войны Ленину и Крупской жилось очень туго: плохо было с деньгами, плохо с заработком. Как ни скромны были их привычки, на жизнь еле хватало, а порой и не хватало. Нервы были истрепаны, со здоровьем, особенно у Крупской, неважно.
У другого опустились бы руки. Но Ленин был всегда собран, напряжен, полон веры в грядущее, в ум и революционную честь рабочего класса.
В одном из своих произведений, посвященных отношению рабочего класса к войне, он вкладывал в уста матери-пролетарки такие слова, обращенные ею к подрастающему сыну:
«Ты вырастешь скоро большой. Тебе дадут ружье. Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев — не для того, чтобы стрелять против твоих братьев, рабочих других стран, как это делается в теперешней войне и как советуют тебе делать изменники социализма, — а для того, чтобы бороться против буржуазии своей собственной страны, чтобы положить
Массу времени и сил отдавал Ленин сплочению противников войны, а также связям с Россией, с русским подпольем, жестоко пострадавшим от арестов. Одна задача была труднее другой. Каждая требовала особого подхода, своих особых решений.
В этих труднейших условиях Владимир Ильич не только успевал переделать всю многообразную текущую работу, но занимался научным исследованием, плодом которого была книга «Империализм, как высшая стадия капитализма».
Опираясь на глубокий научный анализ новейших явлений, происходивших в капиталистическом обществе, Ленин пришел к непреложному выводу, что капитализм вступил в последнюю стадию своего развития — империализм. Капитализм гниет, разлагается, умирает. Мирная эпоха его истории закончилась. Наступила новая эпоха — эпоха войн и социалистических революций.
Как-то Владимир Ильич принял участие в совещании с группой большевиков, приехавших из Парижа. Выходя с совещания и надевая пальто, он напевал по-французски песенку, которая кончалась словами:
Настал великий час, Теперь вы служите народу…— Что это за песня? Откуда это? — заинтересовался кто-то.
— Ай-ай-ай, — рассмеялся Владимир Ильич, — а еще парижане, и не знаете, что эта песня — отражение нашего тысяча девятьсот пятого года. Это «Привет 17-му полку!» французской армии, который в тысяча девятьсот пятом году отказался стрелять в бастующих рабочих, за что его солдаты были сосланы в Африку.
Ленин жил тогда на улице, примыкающей к бернскому лесу. Стояла тихая лунная ночь. Было свежо. Все шли молча.
Остановившись на минуту, Ленин сказал:
— Самое пылкое воображение не может представить более прекрасных уголков природы, чем швейцарские горы и русские леса. Посмотрите на эту чудесную картину!
Запрокинув голову, Владимир Ильич воскликнул, показав на самую яркую из звезд:
— Вот звезда, которая освещает нам путь к революции! Это — наша путеводная звезда. И она смотрит на Восток!
Там, на Востоке, была Россия — истекающая кровью, стонущая под жандармским сапогом, голодная, холодная, звенящая кандалами, до поры до времени словно притихшая, но помнящая 1905 год и горящая огнем священной ненависти к своим угнетателям.
Миллионы солдат гнили в окопах. По железным дорогам ползли эшелоны раненых. Из теплушек тянуло запахом крови, слышались звуки гармоники, приглушенный голос выводил песню:
Во густых хлебах яма черная, Во сырой земле — гробова доска. За бугром лежу да за насыпью. Эх ты, лютая невтерпеж-тоска. Уж как первая моя думушка Ты чужа земля — акстрияцкая. Во густых лесах, во глубоком рву, Ты черна земля — яма братская. Тяжче грому бьют пушки медные. Во глубоком рву — ясны огоньки. А вторая, ох, дума-думушка — Ты развей тоску, темна ноченька! Градом-тучею пули стелются По-над кручею над Карпатскою. Не сказать вовек, не поведаю Третью думушку я солдатскую. Во глубоком рву наточу я штык, Во глухи леса уйду-скроюся. Да тому ль дружку — штыку вострому Я спокаюся да откроюся.