Баллада Редингской тюрьмы

Уайльд Оскар

3

Двор Должников — в камнях весь жестких, Там слизь со стен течет, С высоких стен; близ них гулял он: Над ним — свинцовый свод, И слева — справа страж ходил с ним, Боясь, что он умрет. Или молчащими он ночью И днем был окружен, — Они следили за слезами, Они ловили стон, Боясь, чтобы не отнял жертву У эшафота он. Был комендант без послаблений, Устав он твердо знал. Смерть — факт научный, — доктор умный Все факты признавал. В день дважды приходил священник — И книжку оставлял. И дважды в день курил он трубку И кружку пива пил, Его душа была спокойна, В ней страх не властен был, Он говорил, что он доволен Уйти во тьму могил. Но почему так говорил он, Страж ни один не знал: Тот, кто в тюрьме быть должен стражем, Язык свой замыкал, Кому судьба в тюрьме быть стражем, Тот маску надевал. Когда б спросил, душа не в силах Была б так быть нема, А что же может сделать Жалость Там, где убийцам — Тьма? Какое слово он нашел бы Для братского ума? Мы проходили, образуя Наш — Шутовской — Парад. Что в том! Ведь были мы одною Из Дьявольских Бригад: В ногах — свинец, затылки бриты, — Роскошный маскарад. Канаты рвали мы — и ногти, В крови, ломали мы, Пол мыли щеткой, терли двери Решетчатой тюрьмы, — Шел гул от топота, от ведер, От адской кутерьмы. Мешки мы шили, били камни, — Шел звон со всех сторон, — Мы били жесть и пели гимны, Наш ум был оглушен, Но в сердце каждого был ужас: Таился в сердце он. Таился так, что дни, как волны, Меж трав густых ползли. Забыли мы, чего обманщик И глупый ждать могли. Но раз, с работы возвращаясь, Могилу мы прошли. Зияла яма жадной пастью, Возжаждавшей убить, Кричала грязь, что хочет крови, Асфальту нужно пить. Мы знали: завтра между нами Один окончит быть. И мы вошли, душой взирая На Смерть, на Суд, на Страх; Прошел палач с своей сумою, — Он спрятался впотьмах; И мы дрожа замкнулись — каждый Под номером — в гробах. В ту ночь тенями в коридорах Тюрьма была полна, Вошли шаги в Железный Город, Шепталась тишина, И лица бледные глядели Сквозь полосы окна. А он лежал — как тот, кто в травах Заснул, устав мечтать, И стражи сон тот сторожили И не могли понять, Как может кто-нибудь пред казнью Так сладко, сладко спать. Но нет тем сна, кто слез не ведал И весь дрожит в слезах. Так мы — обманщик, плут и глупый — Все были на часах. Сквозь каждый мозг, цепляясь, ползал Другого жгучий страх. О, это страшно, страшно — муку Терпеть за грех чужой! Нам меч греха вонзился в сердце С отравой роковой, Горели слезы в нас — о крови, Что пролил здесь другой. И стражи, в обуви бесшумной, Смотря в дверной кружок, Пугались, на полу увидя Тех, дух чей изнемог, — Дивились, что молиться могут, Кто никогда не мог. Всю ночь, склоняясь, мы молились, Оплакивая труп, И перья полночи качались, Могильный мрак был туп, И вкус раскаянья был в сердце — Как желчи вкус для губ. Седой петух пропел и красный, Но дня не привели, И тени Ужаса пред нами По всем углам ползли, И каждый дух, что бродит ночью, Кривясь, густел в пыли. Они

ползли, они скользили, Как путники сквозь мглу, Они, как лунные виденья, Крутились на полу, И с мерзкой грацией качались, И радовались злу. Они с ужимками мигали Вблизи и вдалеке, Они плясали сарабанду — И шли рука к руке, Они чертили арабески. Как ветер на песке! Марионеткам было любо Ногами семенить, Под флейты Страха в маскараде Свой хоровод водить, — И пели маски, пели долго, Чтоб мертвых разбудить. «Ого! — кричали. — Мир обширен, Но цепи — вот беда! И джентльмены кость бросают И раз, и два, — о, да! Но раб тот, кто с Грехом играет В Прибежище Стыда!» Нет, не из воздуха был создан Злорадный тот синклит Для тех, чья жизнь была в колодках, Кто был в гробу забит. Они — о, боже! — были живы, И страшен был их вид. Кругом, кругом в зловещем вальсе Крутились духи тьмы, Они жеманно улыбались По всем углам тюрьмы, Мигали, тонко усмехались, Пока молились мы. Ночь длилась, но уж ветер утра Летал, легко стеня, Все нити мрака Ночь продлила, Сквозь свой станок гоня, И мы в молитвах ужаснулись На Правосудье Дня. Вдоль влажных стен стенящий ветер Скользил со всех сторон, И колесом стальным впился в нас Минут чуть слышный звон. О, что же сделали мы, ветер, Чтоб слышать этот стон? И наконец во мгле неясной На извести стенной Увидел призрак я решетки, Узор ее резной, — И я узнал, что где-то в мире Был красен свет дневной. И в шесть часов мели мы кельи, В семь — тишь везде была. Но внятен шорох был — качанье Могучего крыла. Чтобы убить — с дыханьем льдистым В тюрьму к нам Смерть вошла. Не на коне, как месяц, белом, Не в красках огневых. Сажень веревки только нужно, Чтоб человек затих, — И вот она вошла с веревкой Для тайных дел своих. Мы точно шли сквозь топь на ощупь: Кругом — болото, мгла, Не смели больше мы молиться, И сжата скорбь была, В нас что-то умерло навеки, Надежда умерла. О, Правосудье Человека, Подобно ты Судьбе, Ты губишь слабых, губишь сильных В чудовищной борьбе, Ты сильных бьешь пятой железной, Проклятие тебе! Мы ждали, чтоб пробило восемь, Томясь в гробах своих: Счет восемь — счет клеймящий Рока, Крик смерти в мир живых, — И Рок задавит мертвой петлей Как добрых, так и злых. Мы только думали и ждали, Чтоб знак прийти был дан, И каждый был как бы в пустыне Застывший истукан, Но сердце в каждом било — точно Безумный в барабан! Внезапно на часах тюремных Восьми отбит был счет, И стоном общим огласился Глухой тюремный свод, Как будто крикнул прокаженный Средь дрогнувших болот. И как в кристалле сна мы видим Чудовищнейший лик, Мы увидали крюк, веревку, Пред нами столб возник, Мы услыхали, как молитву Сдавила петля в крик. И боль, которой так горел он, Что издал крик он тот, Лишь понял я вполне, — весь ужас Никто так не поймет: Кто в жизни много жизней слышит, Тот много раз умрет.

4

Обедни нет в день смертной казни, Молитв не могут петь. Священник слишком болен сердцем, Иль должен он бледнеть, Или в глазах его есть что-то, На что нельзя смотреть. Мы были взаперти до полдня, Затем раздался звон, И стражи, прогремев ключами, Нас выпустили вон, И каждый был с отдельным адом На время разлучен. И вот мы шли в том мире божьем Не как всегда, — о, нет: В одном лице я видел бледность, В другом — землистый цвет, И я не знал, что скорбный может Так поглядеть на свет. Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор, Впивая узкую полоску, Тот голубой узор, Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор. Но голову иной так низко, Печально опустил, И знал, что, в сущности, той казни Он больше заслужил: Тот лишь убил — кого любил он, Он — мертвых умертвил. Да, кто грешит вторично, — мертвых Вновь к пыткам будит он И тянет труп за грязный саван: Вновь труп окровавлен, И вновь покрыт густой он кровью, И вновь он осквернен! По влажно-скользкому асфальту Мы шли и шли кругом, Как клоуны иль обезьяны, В наряде шутовском, — Мы шли, никто не молвил слова, Мы шли и шли кругом. И каждый ум, пустой и впалый, Испуган был мечтой, Мысль об уродливом была в нем, Как ветер круговой, И Ужас шел пред ним победно, И Страх был за спиной. И были стражи возле стада С чванливостью в глазах, И все они нарядны были В воскресных сюртуках, Но ясно, известь говорила У них на сапогах. Там, где зияла раньше яма, Покрылось все землей. Пред гнусною стеной тюремной — Песку и грязи слой, И куча извести — чтоб мертвый Имел в ней саван свой. Такой на этом трупе саван, Каких не знает свет: Для срама большего он — голый, На нем покрова нет, — И так лежит, цепями скован И пламенем одет! И известь ест и плоть и кости, Огонь в него проник, И днем ест плоть и ночью — кости, И жжет, меняет лик, Ест кость и плоть попеременно, Но сердце — каждый миг. Три долгих года там не сеют И не растят цветов, Три долгих года там — бесплодность Отверженных песков, — И это место смотрит в небо, Глядит без горьких слов. Им кажется, что кровь убийцы — Отрава для стеблей. Неправда! Нет, земля — от бога, Она добрей людей, — Здесь краска роз была б краснее, И белых роз — белей. Из сердца — стебель белой розы, И красной — изо рта! Кто может знать пути господни, Веления Христа? Пред папой — посох пилигрима Вдруг все одел цвета! Но нет ни белых роз, ни красных В тюрьме, где все — тиски. Кремень, голыш — вот все, что есть там, — Булыжник, черепки: Цветы нас исцелить могли бы От ужасов тоски. И никогда не вспыхнут розы Меж стен позорных тех, И никогда в песке и в грязи Не глянет цвет утех, Чтобы сказать убогим людям, Что умер бог за всех. Но все ж, хоть он кругом оцеплен Тюремною стеной, И хоть не может дух в оковах Бродить порой ночной, И только плачет дух, лежащий Во мгле, в земле такой, — Он в мире — этот несчастливый, Он в царстве тишины. Там нет грозящего безумья, Там Страх не входит в сны, В земле беззвездной, где лежит он, Нет солнца, нет луны. Он как животное — бездушно — Повешен ими был. Над ужаснувшейся душою И звон не прозвонил. Они его поспешно взяли, Зев ямы жертву скрыл. Они с него покров сорвали: Для мух был пирный час. Смешна была им вздутость горла, Недвижность мертвых глаз. Они со смехом клали известь, Чтоб саван жег, не гас. Священник мимо той могилы Без вздоха бы прошел, Ее крестом не осенил бы, Нам данным в бездне зол, — Ведь здесь как раз один из тех был, К кому Христос пришел. Пусть так. Все хорошо: замкнулась Дней здешних череда, Чужие слезы отдадутся Тому, чья жизнь — беда, О нем отверженные плачут, А скорбь их — навсегда.

5

Прав или нет Закон — не знаю, Одно в душе живет: В тюрьме — тоска, в ней стены крепки, В ней каждый день — как год. И каждый день в том долгом годе Так медленно идет. И знаю я: все, все законы, Что сделал человек, С тех пор, как первый брат убит был, И мир стал — мир калек, — Закон мякину сохраняет И губит рожь навек. И знаю я, — и было б мудро, Чтоб каждый знал о том, — Что полон каждый камень тюрем Позором и стыдом: В них люди братьев искажают, Замок в них — пред Христом. Луну уродуют решеткой И солнца лик слепят, И благо им, что ад их скрытен: На то, что там творят, Ни бога сын, ни человека Не должен бросить взгляд! Деянья подлые взрастают, Как плевелы, в тюрьме. Что есть благого в человеке — Бледнеет в той чуме, И над замком Тоска нависла, Отчаянье — во тьме. Ребенка мучают, пугают, Он плачет день и ночь. Кто слаб — тем кнут, кто глуп — тех хлещут, Кто сед — тех бить не прочь. Теряют ум, грубеют, чахнут — И некому помочь. Живем мы — каждый в узкой келье, Вонючей и глухой, Живая Смерть с гнилым дыханьем — За каждою стеной, И, кроме Похоти, все тлеет, Как пыль, в душе людской. Водой соленой там поят нас, И слизь по ней скользит, И горький хлеб, что скудно весит, С известкой, с мелом слит, И Сон не хочет лечь, но бродит И к Времени кричит. Но если Голод с бледной Жаждой — Змея с другой змеей, О них заботимся мы мало, Но в чем наш рок слепой — Тот камень, что ты днем ворочал, В груди — во тьме ночной. Всегда глухая полночь в сердце, И тьма со всех сторон. Мы рвем канат, мотыль вращаем, Ад — каждый отделен, И тишина еще страшнее, Чем грозный медный звон. Никто не молвит слова ласки С живущим мертвецом, И в дверь лишь виден взор следящий С бесчувственным лицом. Забыты всеми, — мы и телом И духом здесь гнием. Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий Принижен и забит, — И кто клянет, и кто рыдает, И кто всегда молчит. Но благ Закон бессмертный бога: Он камень душ дробит. Когда же нет у человека В разбитом сердце сил, Оно — как тот ларец разбитый, Где нард роскошный был, Который в доме с прокаженным Господь, как клад, открыл. Счастливы — вы, с разбитым сердцем, Уставшие в пути. Как человек иначе может Свой дух от Тьмы спасти? И чем же, как не сердцем, может Христос в наш дух войти? И тот — с кровавым вздутым горлом И с мглой недвижных глаз — Ждет рук Того, кем был разбойник Взят в Рай в свой смертный час. Когда у нас разбито сердце, Господь не презрит нас. Тот человек, что весь был, в красном И что читал Закон, Ему дал три недели жизни, Чтоб примирился он, Чтоб тот с души смыл пятна крови, Кем нож был занесен. К его руке — от слез кровавых Вернулась чистота: Лишь кровью кровь омыть возможно, И влага слез чиста, — И красный знак, что дал нам Каин, Стал белизной Христа.

6

Близ Рэдинга есть в Рэдингской Тюрьме позорный ров. Злосчастный человек одет в нем В пылающий покров. Лежит он в саване горящем — И нет над гробом слов. Пусть там до воскресенья мертвых Он будет тихо тлеть, И лить не нужно слез безумных, И без толку жалеть: Убил он ту, кого любил он, — Был должен умереть. Но убивают все любимых, — Пусть слышат все о том. Один убьет жестоким взглядом, Другой — обманным сном, Трусливый — лживым поцелуем, И тот, кто смел, — мечом!

Баллада Редингской тюрьмы

(вольный перевод В. Сосноры)

Не в алом атласном плаще с атласной пряжкой на плече, костляв, как тауэрский нож, он прям. И ранен был, когда в нечаянную ночь любимую убил. Ведь каждый в мире, кто любил, любимую убил. Убил банальностью холуй, волшебник — салом свеч. Трус для убийства поцелуй придумал. Смелый — меч. Один так мало пел: — Люблю! Другой — так много, хоть в петлю! А тот с идеями связал убийство. Дескать, свергнем гнет. Один убьет, а сам — в слезах, другой — и не вздохнет. Для комплекса добра и зла, мой сэр, еще сыра земля! Мой сэр, еще сыра земля! Сыра земля… Не суетиться мертвецам у Стикса, медленно мерцать. Им не натягивать белье, белье под цвет совы. Не наблюдать, как мы плюем у виселиц своих. Но не убить себя. Следят священник и мильон солдат, шериф, тяжелый, как бульдог, и нелюдимый без вина, и губернатор-демагог с ботинками слона. В наш административный ад и ты попал, Уальд. Где Дориан? Где твой прогноз? Брильянтовый уют. Вон уголовник произнес: «И этого убьют.» Актер, коралловый король, играй игрушечную роль, на нарах ублажай и зли библейских блох, Уальд! Ведь каждый человек Земли уальдов убивал! Не государство и не век, не полицейский идеал, а каждый честный человек уальдов убивал! Кто мало-мальски, но маляр, читал художнику мораль. Читал художнику мораль. Читал… Читал… Идут часы моей судьбы над Лондоном слепым. Не поджидаю день за днем ни оргий, ни огней. Уж полночь близится давно, уже все выпито вино, а гения все нет. Что гений — мне? Что я — ему? О, уйма гениев, уму над бардаком не засверкать снежинкой серебра. Будь гениален, как Сократ. Будь гениальнее стократ сам самого себя. И сказку… Сказку береги. Ни бесу, ни себе не лги. Ни бесу, ни себе не верь, не рыцарствуй на час. Когда твою откроют дверь определенный час, он примет формулу твою: — Что делаете, сэр? — Творю… А в вашем вежливом бою с державной ерундой один сдается, говорю, не бык, так матадор! Ваш бой — на зрительную кровь, на множественную любовь на несколько минут. Твой бой — до дыба, до одежд, без оглушительных надежд, в единой — на перо! Уходит час. Идут часы, моей судьбы мои чтецы. Уходит час, и в череде, пока сияет свет, час каждый — чудо из чудес, легенда из легенд! Но вот войдут червивый врач и премированный палач. Врач констатирует теперь возможности связать меня. Врач констатирует меня. «Огня!» — потребует, — «Огня!» Втолкнут за войлочную дверь и свяжут в три ремня.

Баллада Редингской тюрьмы (перевод В. Топорова)

1

Гвардейца красит алый цвет,  Да только не такой. Он пролил красное вино  И кровь лилась рекой, Когда любимую свою  Убил своей рукой Он вышел на тюремный двор,  Одет в мышиный цвет, Легко ступал он, словно шел  На партию в крикет, Но боль была в его глазах,  Какой не видел свет. Но боль, какой не видел свет,  Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес,  Оставленный для нас, То синий и таинственный,  То серый без прикрас. Был час прогулки. Подышать  Нас вывели во двор. Гадал я, глядя на него:  Вандал? Великий вор? Вдруг слышу: «Вздернут молодца,  И кончен разговор». О боже! Стены, задрожав,  Распались на куски, И небо пламенным венцом  Сдавило мне виски, И сгинула моя тоска  В тени его тоски. Я понял, КАК был легок шаг —  Шаг жертвы — и каким Гнетущим страхом он гоним,  Какой тоской томим: Ведь он любимую убил,  И казнь вершат над ним. Любимых убивают все,  Но не кричат о том. Издевкой, лестью, злом, добром,  Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей,  Смельчак — простым ножом. Любимых убивают все,  Казнят и стар и млад, Отравой медленной поят  И Роскошь, и Разврат, А Жалость — в ход пускает нож,  Стремительный, как взгляд. Любимых убивают все —  За радость и позор, За слишком сильную любовь,  За равнодушный взор, Все убивают — но не всем  Выносят приговор. Не всем постыдной смерти срок  Мученье назовет, Не всем мешок закрыл глаза  И петля шею рвет, Не всем — брыкаться в пустоте  Под барабанный счет. Не всем, немея, увидать  Чудовищный мираж: В могильно-белом Капеллан,  В могильно-черном Страж, Судья с пергаментным лицом  Взошли на твой этаж. Не всем — тюремного Врача  Выдерживать осмотр. А Врач брезгливо тороплив  И безразлично бодр, И кожаный диван в углу  Стоит как смертный одр. Не всем сухой песок тоски  Иссушит жаждой рот: В садовничьих перчатках, прост,  Палач к тебе войдет, Войдет — и поведет в ремнях,  И жажду изведет. Не всех при жизни отпоют.  Не всем при сем стоять. Не всем, пред тем, как умереть,  От страха умирать. Не всем, на смерть идя, свою  Могилу увидать. Не всех удушье захлестнет  Багровою волной, Не всех предательски казнят  Под серою стеной, Не всех Кайафа омочил  Отравленной слюной.

2

И шесть недель гвардеец ждал,  Одет в мышиный цвет, Легко ступал он, словно шел  На партию в крикет, Но боль была в его глазах,  Какой не видел свет. Но боль, какой не видел свет,  Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес,  Оставленный для нас, То розовый и радостный,  То серый без прикрас. Рук не ломал он, как иной  Глупец себя ведет, Когда Отчаянье убьет  Надежды

чахлый всход, — Он тихим воздухом дышал,  Глядел на небосвод. Рук не ломал он, не рыдал,  Не плакал ни о чем, Но воздух пил и свет ловил  Полураскрытым ртом, Как будто луч лился из туч  Лекарственным вином. Мы в час прогулки на него  Смотрели, смущены, И забывали, кем и как  Сюда заключены, За что, насколько. Только мысль:  Его казнить должны. Мы холодели: он идет,  Как на игру в крикет. Мы холодели: эта боль,  Какой не видел свет. Мы холодели: в пустоту  Ступить ему чуть свет. В зеленых листьях дуб и вяз  Стоят весной, смеясь, Но древо есть, где листьев несть,  И все ж, за разом раз, Родится Плод, когда сгниет  Жизнь одного из нас. Сынов Земли всегда влекли  Известность и успех, Но нашумевший больше всех,  Взлетевший выше всех Висит в петле — и на Земле  Прощен не будет Грех. Весною пляшут на лугу  Пастушки, пастушки, Порою флейты им поют,  Порой поют смычки. Но кто б из нас пустился в пляс  Под пение Пеньки? И мы дрожали за него  И в яви и во сне: Нам жить и жить, ему — застыть  В тюремной вышине. В какую тьму сойти ему?  В каком гореть огне? И вот однажды не пришел  Он на тюремный двор, Что означало: утвержден  Ужасный приговор, Что означало: мне его  Не встретить с этих пор. Два челна в бурю; две судьбы  Свел на мгновенье Рок. Он молча шел, я рядом брел,  Но что сказать я мог? Не в ночь святую мы сошлись,  А в день срамных тревог. Две обреченные души —  Над нами каркнул вран. Бог исцеляющей рукой  Не тронул наших ран. Нас Мир изгнал, нас Грех избрал  И кинул в свой капкан.

3

Тут камень тверд, и воздух сперт,  И в окнах — частый прут. Глядел в глухой мешок двора  И смерти ждал он тут, Где неусыпно сторожа  Жизнь Смертника блюдут И лишь молчанье да надзор —  Единственный ответ На исступленную мольбу,  На исступленный бред, А на свободу умереть —  Безжалостный запрет. Продумали до мелочей  Постыдный ритуал. «Смерть — натуральнейшая вещь», —  Тюремный врач сказал, И для Убийцы капеллан  Из Библии читал. А тот курил, и пиво пил,  И пену с губ стирал, И речь о каре и грехе  Презрением карал, Как будто, жизнь теряя, он  Немногое терял. Он смерти ждал. И страж гадал,  Что происходит с ним. Но он сидел, невозмутим,  И страж — невозмутим: Был страж по должности молчун,  По службе нелюдим. А может, просто не нашлось  Ни сердца, ни руки, Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть  Отчаянья тиски? Но чья тоска так велика?  Чьи руки так крепки? Оравой ряженых во двор,  Понурясь, вышли мы. Глупа, слепа — идет толпа  Подручных Князя Тьмы. Рукой Судьбы обриты лбы  И лезвием тюрьмы. Мы тянем, треплем, вьем канат  И ногти в кровь дерем, Проходим двор и коридор  С мочалом и с ведром, Мы моем стекла, чистим жесть  И дерево скребем. Таскаем камни и мешки —  И льется пот ручьем, Плетем и шьем, поем псалмы,  Лудим, паяем, жжем. В таких трудах забылся страх,  Свернулся в нас клубком. Спал тихо Страх у нас в сердцах,  Нам было невдомек, Что тает Срок и знает Рок,  Кого на смерть обрек. И вдруг — могила во дворе  У самых наших ног. Кроваво-желтым жадным ртом  Разинулась дыра. Вопила грязь, что заждалась,  Что жертву жрать пора. И знали мы: дождавшись тьмы,  Не станут ждать утра. И в душах вспыхнули слова:  Страдать. Убить. Распять. Палач прошествовал, неся  Свою простую кладь. И каждый, заперт под замок,  Не мог не зарыдать. В ту ночь тюрьма сошла с ума,  В ней выл и веял Страх — Визжал в углах, пищал в щелях,  Орал на этажах И за оконным решетом  Роился в мертвецах. А он уснул — уснул легко,  Как путник, утомясь; За ним следили Сторожа  И не смыкали глаз, Дивясь, как тот рассвета ждет,  Кто ждет в последний раз. Зато не спал, не засыпал  В ту ночь никто из нас: Пройдох, мошенников, бродяг  Единый ужас тряс, Тоска скребла острей сверла:  Его последний час. О! Есть ли мука тяжелей,  Чем мука о другом? Его вина искуплена  В страдании твоем. Из глаз твоих струится боль  Расплавленным свинцом… Неслышно, в войлочных туфлях,  Вдоль камер крался страж И видел, как, упав во мрак,  Молился весь этаж — Те, чей язык давно отвык  От зова «Отче наш». Один этаж, другой этаж —  Тюрьма звала Отца, А коридор — как черный флер  У гроба мертвеца, И губка с губ Его прожгла  Раскаяньем сердца. И Серый Кочет пел во тьме,  И Красный Кочет пел — Заря спала, тюрьма звала,  Но мрак над ней чернел, И духам Дна сам Сатана  Ворваться к нам велел. Они, сперва едва-едва  Видны в лучах луны, Облиты злой могильной мглой,  Из тьмы, из глубины Взвились, восстали, понеслись,  Бледны и зелены. Парад гримас и выкрутас,  И танца дикий шквал, Ужимок, поз, ухмылок, слез  Бесовский карнавал, Аллюр чудовищных фигур,  Как ярость, нарастал. Ужасный шаг звенел в ушах,  В сердца вселился Страх, Плясал народ ночных урод,  Плясал и пел впотьмах, И песнь завыл, и разбудил  Кладбищ нечистый прах: «О! мир богат, — глумился Ад, —  Да запер все добро. Рискни, сыграй: поставь свой рай  На Зло и на Добро! Но шулер Грех обставит всех,  И выпадет Зеро!» Толпу химер и эфемер  Дрожь хохота трясла. Сам Ад явился в каземат,  Сама стихия Зла. О кровь Христа! ведь неспроста  Забагровела мгла. Виясь, виясь — то возле нас,  То удалясь от нас, То в вальс изысканный пустясь,  То нагло заголясь, Дразнили нас, казнили нас —  И пали мы, молясь. Рассветный ветер застонал,  А ночь осталась тут, И пряжу черную свою  Скрутила в черный жгут; И думали, молясь: сейчас  Начнется Страшный суд! Стеная, ветер пролетал  Над серою стеной, Над изревевшейся тюрьмой,  Над крышкой гробовой. О ветр! вигилии твоей  Достоин ли живой? Но вот над койкой в три доски  Луч утра заиграл, Узор решетчатый окна  На стенах запылал, И знал я: где-то в мире встал  Рассвет — кровав и ал. Мы в шесть уборкой занялись,  А в семь порядок был… Но в коридарах шорох плыл  Зальделых белых крыл — То Азраил из тьмы могил  За новой жертвой взмыл. Палач пришел не в кумаче,  И в стойле спал Конь Блед; Кусок пеньки да две доски —  И в этом весь секрет; Но тень Стыда, на день Суда,  Упав, затмила свет… Мы шли, как те, кто в темноте  Блуждает вкривь и вкось, Мы шли, не плача, не молясь,  Мы шли и шли, как шлось, Но то, что умирало в нас,  Надеждою звалось. Ведь Правосудие идет  По трупам, по живым. Идет, не глядя вниз, идет  Путем, как смерть, прямым; Крушит чудовищной пятой  Простертых ниц пред ним. Мы ждали с ужасом Восьми.  Во рту — сухой песок. Молились мы Восьми: возьми  Хоть наши жизни, Рок! Но Рок молитвой пренебрег.  Восьмой удар — в висок. Нам оставалось лишь одно —  Лежать и ждать конца. Был каждый глух, и каждый дух  Был тяжелей свинца. Безумье било в барабан —  И лопались сердца. И пробил час, и нас затряс  Неслыханный испуг. И в тот же миг раздался крик  И барабанный стук — Так, прокаженного прогнав,  Трещетки слышат звук. И мы, не видя ничего,  Увидели: крепит Палач доску и вьет пеньку  И вот Ошейник свит. Взмахнет рукой, толкнет ногой —  И жертва захрипит. Но этот крик и этот хрип  Звучат в ушах моих, И ураганный барабан,  Затихнув, не затих: Кто много жизней проживет,  Умрет в любой из них.

4

В день казни церковь заперта,  Молебен отменен; Несчастный, бродит капеллан,  Людей стыдится он, И главное, нет сил взглянуть  На божий небосклон. Нас продержали под замком  До сумерек; потом, Как спохватившись, принялись  Греметь в дверях ключом И на прогулку повели  Унылым чередом. Мы вышли старцами во двор —  Как через сотню лет, Одеты страхом; на щеках  Расцвел мышиный цвет, И боль была у нас в глазах,  Какой не видел свет. Да, боль, какой не видел свет,  Плыла, как мгла из глаз, Уставленных в клочок небес,  Оставленный для нас, Все видевший воочию  И серый без прикрас. Был час прогулки. Но никто  Не смел взглянуть на Твердь: Все видит совесть, а суды —  Слепая пустоверть. Он жизнь убийством осквернил,  А мы — притворством — смерть. Две казни намертво связав,  Он мертвых разбудил — И встали в саванах они,  И те, кто их убил, — И кровь на кровь взглянула вновь,  Ударив из могил! Мы — обезьяны и шуты —  Угрюмо шли двором, За кругом круг, за кругом круг  Мы молча шли кругом, За кругом круг, за кругом круг  В молчанье гробовом. Мы шли и шли за кругом круг  В рыдающих рядах, Не в силах Ужаса унять,  Стряхнуть не в силах страх; Ревела Память в грозный рог,  Рок волком выл в сердцах. Мы шли, как стадо, — пастухи  Пасли овец своих — В парадной форме, в орденах,  В нашивках послужных. Замызганные сапоги  Изобличали их. Заделан был вчерашний ров,  Залатан впопыхах — Осталась грязь на мостовой  И грязь на сапогах, Да малость извести сырой  Там, где зарыли прах. Зарыт он в известь навсегда —  До Страшного суда, Зарыт, раздетый догола  Для вящего стыда, И пламя извести сырой  Не стихнет никогда! Пылает пламя, пламя жжет —  И кость, и мясо жрет: Жрет мясо нежное с утра,  А ночью — кость жует, Жрет мясо летом, кость — зимой,  А сердце — круглый год! Три долгих года не расти  Над известью цветам, Три долгих года не закрыть,  Не спрятать этот срам, Три долгих года будет лыс  Незалечимый шрам. Решили: землю осквернил  Убийца и злодей! Но божьей милостью Земля  Мудрее и добрей: Здесь алым розам — цвесть алей,  А белым — цвесть белей. Из уст его — куст алых роз!  Из сердца — белых роз! Когда, к кому, в какую тьму  Решит сойти Христос, Дано ль узнать? — Смотри, опять  Цветами жезл пророс!.. Ни алых роз, ни белых роз  Не сыщешь днем с огнем В тюрьме, где камень и асфальт  Посажены кругом, Чтоб человека извести  Неверьем и стыдом. Ни белых роз, ни алых роз  Не сыщешь ты окрест; Лишь грязь, да известь, да асфальт —  Растенья здешних мест, И непонятно, за кого  Христос взошел на крест… Но пусть в геенну брошен он  И в пламени зарыт, И дух больной в ночи святой  Из тьмы не воспарит, И может лишь в глухую тишь  Кричать, что в скверне спит, — Он мир обрел — уже обрел  Иль скоро обретет: Туда, где спит, не ступит Стыд  И Страх не добредет — Бессолнечная тьма вокруг,  Безлунный небосвод… Как зверя, вешали его,  Зверьем над ним дыша, Не в реквиеме прах почил  И вознеслась душа. Как будто тронули его  Проказа и парша. Полуостывший страшный труп  Швырнули в ров нагим, Глумясь над мертвенным лицом,  Над взором неживым, Любуясь жадной суетой  Мух, вьющихся над ним. На этой тризне капеллан  Не спел за упокой, Не помахал своим крестом  Над известью сырой, — Но ради грешников взошел  Христос на крест мирской! И пусть мучения земли  Он знает наизусть, И пусть он проклят, и забыт,  И не оплакан — пусть! Есть грусть — но не земная грусть,  А грусть Небес — не грусть.

5

Есть неизбывная вина  И муки без вины, — И есть Закон, и есть — Загон,  Где мы заточены, Где каждый день длинней, чем год  Из дней двойной длины. Но с незапамятных времен  Гласит любой закон (С тех пор, как первый человек  Был братом умерщвлен), Что будут зерна сожжены,  А плевел пощажен. Но с незапамятных времен —  И это навсегда — Возводят тюрьмы на земле  Из кирпичей стыда, И брата брат упрятать рад —  С глаз Господа — туда. На окна — ставит частый прут,  На дверь — глухой запор, Тут брату брат готовит ад,  Во тьме тюремных нор, Куда ни солнцу заглянуть,  Ни богу бросить взор. Здесь ядовитою травой  Предательство растят, А чувства чистого росток —  Задушат и растлят, Здесь Низость царствует, а Страх,  Как страж, стоит у врат. Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,  Здесь мучают детей, Здесь кто сильней, тот и вольней,  Забиты, кто слабей, Но Разум нем, здесь худо всем —  В безумье бы скорей! Любой из нас в тюрьме завяз,  Как в яме выгребной, Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,  И душит крик ночной, Здесь вечный смрад, здесь и разврат —  Не тот, что за стеной. Здесь пахнет плесенью вода  И слизью лезет в рот, Любой глоток, любой кусок  Известкой отдает, Здесь, бесноватый, бродит сон  И кровь людей сосет. Здесь Голод с Жаждой — две змеи  В змеилище одном, Здесь души режет Хлеборез  Заржавленным ножом, И ночью злобу и тоску  Мы, как лампаду жжем. Здесь мысли — камня тяжелей,  Который грузим днем; Лудим, паяем, жжем, поем  Унылым чередом; Здесь и ночная тишина  Гремит страшней, чем гром. Здесь человеческая речь —  Нечеловечья речь, Здесь глаз в глазке и хлыст в руке  Спешат стеречь и сечь; Забитые, убитые,  Мы в гроб готовы лечь. Здесь Жизнь задавлена в цепях,  Кляп у нее во рту; Один кричит, другой молчит —  И всем невмоготу, И не надеется никто  На божью доброту. Но божий глас дойдет до нас —  Бог разобьет сердца: Сердца, что камня тяжелей,  Сердца темней свинца, — И прокаженным мертвецам  Предстанет Лик Творца. Затем и созданы сердца,  Что можно их разбить. Иначе б как развеять мрак  И душу сохранить? Иначе кто б, сойдя во гроб,  Мог вечности вкусить? И вот он, с мертвенным лицом  И взором неживым, Все ждет Того, кто и его  Простит, склонясь над ним, — Того, кем Вор спасен, Того,  Кем Человек любим. Он три недели смерти ждал, —  Так суд постановил, — И три недели плакал он,  И три недели жил, И, скверну смыв и грех избыв,  На эшафот вступил. Он плакал, кровь смывая с рук, —  И кровью плакал он — Ведь только кровь отмоет кровь  И стон искупит стон: Над Каина кровавой тьмой  Христос — как снежный склон.

6

Есть яма в Редингской тюрьме —  И в ней схоронен стыд; Там пламя извести горит,  Там человек лежит, В горючей извести зарыт,  Замучен и забыт. Пускай до Страшного суда  Лежит в молчанье он. Пускай ни вздохом, ни слезой  Не будет сон смущен: Ведь он любимую убил,  И суд над ним свершен… Любимых убивают все,  Но не кричат о том, — Издевкой, лестью, злом, добром,  Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей,  Смельчак — простым ножом.

Баллада Редингской тюрьмы

(перевод Сергея Зубкова)

Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста королевской конной гвардии.

Казнен в тюрьме Его величества, Рэдинг, Беркшир, 7 июля 1896 года.

I

То не мундир алел на нем, — Он руки обагрил Вином и кровью в час, когда Над трупом схвачен был Своей любимой. С той, кого В постели он убил. А нынче в серой робе он Шел сквозь тюремный сброд, (И мысль о крикете рождал Его упругий ход), Взгляд, полный муки и тоски, Вперяя в небосвод. Я не встречал столь жадный взор, С каким глядел он тут На то, что небом мы зовем, На голубой лоскут, Где парусники облаков, Как по морю плывут. Я брел со всеми, но в себе Нес персональный ад, Гадая, в малом ли, в большом Тот парень виноват; «Беднягу вздернут!» — шепоток Донесся мыслям в лад. Казалось, что тюремный двор Зажал меня в тиски, И неба раскаленный шлем Мне опалил виски; В чужом страданье я обрел Лекарство от тоски. Я понял, ЧТО его влекло Пружинить шаг, глядеть С такою жаждой в небосвод В стремлении взлететь; Ведь он любимую убил И должен умереть.

* * *

Любимых убивают все, Пусть знают все о том; Один — метнет кинжальный взгляд, Другой — пронзит словцом, Трус — поцелуем впрыснет яд, Смельчак — сразит клинком, Кто — губит на излете лет, А кто — совсем юнцом, Кто — душит похотью своей, Кто — Золотым Тельцом, А милосердный нож берет, Чтоб не тянуть с концом. Кто — пуст, а кто — в избытке чувств, Кто — купит, кто — продаст, Кто — от раскаянья в слезах, Кто — вздоха не издаст: Любимых убивают все, Не всем Господь воздаст.

* * *

Не всем назначен судный день Позора и стыда, С петлей на шее и мешком На голове, когда К ногам — через дыру в полу — Рванется пустота. Не всем терпеть надзор и день И ночь; и день опять, В час исступленья и молитв; И слежку, чтоб унять Попытку жертвы у тюрьмы Ее трофей отнять. Не всех пробудит на заре Зловещая толпа Подручных Смерти: Поп, Шериф, Тюремщиков гурьба, С чьих желтых восковых личин Глядит сама Судьба. Не всем напяливать дрожа Свой каторжный наряд, Пока угрюмый Эскулап Торопит циферблат Часов, где робкое тик-так Грохочет, как набат. Не всем, кто в Здравии пока, Прочтут За упокой, В ком ужас в сердце вопиет, Что он еще живой, А у помоста гроб стоит, Пока еще пустой. Не все, кто жаждой иссушен, Пытаются мыча Уйти из хватки рукавиц Садовых палача, Но меркнут в путах, позабыв О жажде сгоряча. Не всем взирать на небеса Сквозь щели в потолке, И с губ запекшихся ронять Молитву — дань тоске; Стерпеть Кайафы поцелуй На стынущей щеке.

II

Он в серой робе шесть недель Шагами мерил двор, (И как на крикете его Ход весел был и скор), Вперяя в яркий небосвод Свой — полный муки — взор. Я не встречал столь жадный взор, С каким глядел он тут На то, что небом мы зовем, На голубой лоскут, Где парусники облаков, Как по морю плывут. Нет, не заламывал он рук, И, как иной дебил, Сачком Отчаянья в душе Надежду не ловил; Он просто нА небо глядел И жадно воздух пил. Рук не ломал он, не скулил, Не чахнул, не рыдал; Он солнце, словно эликсир Забвенья пригублял, А терпкий воздух жадным ртом Он, как вино глотал. И все — толпа пропащих душ — Кто нес в себе свой ад, Забыли все свои грехи И кто в чем виноват; Лишь смертника сопровождал Наш изумленный взгляд. Как странно было видеть шаг Упругий, как струна; Как странно было видеть взгляд Туда, где вышина; Как странно думать, что отдаст Он страшный долг сполна.