Банан за чуткость
Шрифт:
А вот ко всевозможным предметам быта друг мой равнодушен предельно. Подаришь ему модную рубашку — не наденет. Не подаришь — будет ходить в немодной.
Ну что ему добавит тряпье?
Он и так — Анисимов!
…Да, престиж помогает нам жить. И потому не ругайте мещанина, с ночи стоящего за ковром, — вспомните мальчика, лизавшего беленую стену. Лучше подойдите к нему и скажите спокойно:
— Милый, очнись! Ты же человек и, значит, достоин уважения сам по себе. Знаю, что боязно, но все-таки попробуй плюнуть на вещи. Конечно, кое-что потеряешь. Один будет одет ярче тебя, другой обгонит твой велосипед на своем мотоцикле, третий повесит над торшером, какого тебе не видать, люстру, какая тебе и не снилась.
Жаль?
Конечно, жаль!
Зато — ты подумай только! — сколько времени освободится, сколько сил. И все это ты сможешь тратить на самую престижную в мире вещь — на свою человеческую личность. Она ведь надежней дубленок и машин — ни украсть, ни отнять, из моды не выйдет. Уценке не подлежит…
ЗАЧЕМ
«Прежде всего хочу оговориться: я вовсе не призываю «сбросить Пушкина с корабля современности», уже хотя бы потому, что призывы эти никогда не помогали. Но в последнее время я, да, наверное, не только я, задумался над тем, что можно было бы назвать проблемой переоценки ценностей классических литературных произведений.
В самом деле, когда речь идет о классике, считается, что произведения классических авторов всегда интересны и поучительны, независимо от того, в какую эпоху и в каком месте они написаны. Но так ли это в действительности? Конечно, нет. Всякое произведение искусства стареет. Может быть, сто лет назад элегическая тоска по исчезающим «дворянским гнездам» вызывала горячее сочувствие просвещенного читателя, но мне-то что за дело до исчезающих «дворянских гнезд» теперь, когда реальный мир, сегодняшний, каждый день ставит передо мной новые вопросы? И я не могу искать на них ответа у Тургенева. Я лучше раскрою журнал «Юность» с повестью, которая, знаю, написана не мастерски, но имеет то преимущество, что в ней действует мой современник, человек моего поколения, решающий те же проблемы, что и я.
Но классика стареет не только потому, что безнадежно устаревают сюжеты. Дело еще и в том, что каждый писатель использует конкретный набор образов, отражающих систему ассоциаций, связанных с данной эпохой. Поэтому с течением времени произведение искусства теряет способность входить в контакт с читателем. Мне кажется несомненным, например, что произведения Л. Толстого совсем иначе воспринимаются нынешним читателем, чем современниками Л. Толстого, для которых и «барин» и «мужик» были не просто социальными категориями, а прежде всего образами.
И вот здесь суть дела: произведение искусства, даже самое совершенное, постепенно теряет свою эстетическую ценность, так же как Солнце теряет свою массу, излучая энергию. Что же остается? Остается, вероятно, ценность чисто познавательная, и то при условии, если налицо специфический объект изображения. Например, романы О. Бальзака с течением времени могут рассматриваться как чисто социологические произведения и по ним наряду с прочими документами будут изучать состояние общества. Впрочем, так ли далеки они от этого сегодня?!
Стареет сюжет, проблематика, стареет и художественная форма. Изменились читательские требования. Уже во времена Бунина классические произведения XVIII века, которые обитатели усадеб обнаруживали в извлекавшихся с чердаков старых журналов, казались анахронизмом. Еще Чехов сказал, что современная проза началась только после Ги де Мопассана.
Есть классическая проза, которая близка современности, и есть целиком принадлежащая прошлому. Иначе говоря, произведение классической литературы может иногда представлять интерес только для людей, которые знают об изображаемой эпохе значительно больше среднего читателя, как, например, специалист по истории древнерусской литературы, изучивший тот специфический язык, на котором она создавалась.
Факт вроде бы достаточно ясный. Даже беглого взгляда на библиотечные формуляры, вероятно, было бы достаточно, чтобы увидеть, что проза, отражающая мысли и переживания социальных типов, даже прообразы которых незнакомы нашим современникам, практически не читается.
Многие из тех, кто давно уже не раскрывал ни Тургенева, ни Гончарова, сохраняя лишь школьное представление об этих писателях, тем не менее стесняются заявить об этом вслух и, возможно, даже говорят о своей «любви» к классике. Но я думаю, коль явление распространилось и пустило глубокие корни, то, чем говорить о вечном и неувядаемом значении классики, не лучше ли исследовать причину ее постепенного умирания и, быть может, пересмотреть в связи с этим не только привычный комплекс знаний образованного человека, но и школьную программу с целью ввести в нее те произведения, которые созвучны современности, и освободить школьников от мертвого груза бессмысленных знаний?
Во всяком случае, я думаю, что литературоведам было бы очень полезно, отрешившись на миг от традиционного взгляда на классику как на нечто вечное и неувядающее, проверить реальную жизнь многих так называемых классических произведений в современности.
Г. Волков, инженер»
…Во время дискуссии мне случилось сравнить пушкинскую Татьяну с современной десятиклассницей — в пользу последней. Вскоре я получил письмо от учительницы из Днепропетровска, умной и доброжелательной читательницы. Вместе с дочкой, обсудив мое выступление, они решили, что я совершенно не прав, и читательница написала об этом искренне и горячо, обильно подкрепляя свое мнение выдержками из романа. Причем выяснилось, что семнадцатилетняя дочка упорно защищала Татьяну от сравнения с современной десятиклассницей, то есть с самой собой.
Кто из нас прав — вопрос другой, сейчас речь не
Почему о книгах, созданных в уже отдаленные времена, по–прежнему говорят с сугубо личной заинтересованностью?
Вообще что она для нас, классика, основательно перетряхнуть которую и урезать предлагает решительный инженер Волков? Учебник? Привычка? Фетиш, охраняемый коллективной договоренностью? Или нечто большее?
Попробуем в этом разобраться непредвзято и объективно, как требует того оппонент.
Прежде всего классика — это наше общение. Исчезни она внезапно — и мы, говорящие на одном языке, перестанем понимать друг друга. Сами того не замечая, мы привычно употребляем слова, за каждым из которых стоит исследованный жизненный пласт. Ведь слышим же мы в предельно будничных ситуациях:
— Это все гамлетовские сомнения…
— Брось ты из себя Печорина строить!..
— Недорослей мне в отделе не надо!..
— Два часа от Москвы — и абсолютно есенинская Русь.
— Володька как раз в твоем вкусе — типичный Пьер Безухов…
Житейские, трамвайные, коммунальные разговорчики. Но уберите из них классику — и практическая их ценность станет нулевой. Как говорят нынче, никакой информации! И <...> [1] битый час объяснять другой, что за человек.
И муж не сумеет уговорить жену провести отпуск в Подмосковье.
Реформа классики — мероприятие столь же рискованное, как и реформа письменности. Урежь поосновательней хотя бы школьную программу, и в стране наступит нечто вроде двуязычия — не читавшие перестанут понимать читавших…
1
оторван край страницы - Kotmiau
Но дело не только в практической необходимости.
Классика — это наша молодость. Так называемые «юношеские идеалы», и в старости властно толкающие человека к хорошему, — это ведь тоже классика, «разумное, доброе, вечное», посеянное в нас еще в том самом переходном возрасте, когда с девушкой, от которой голова идет кругом, говоришь не о любви, а о Блоке. Классика заложена в нас. Устарела она — устарели и мы…
Классика — это школа мышления. Ее нельзя глотать бездумно. Даже самый остросюжетный роман Бальзака или Достоевского держит в напряжении прежде всего нашу мысль, потом уже любопытство. Поэтому поклонники легкой словесности, любители поразвлечься книжечкой с классикой предпочитают дела не иметь. За что и расплачиваются, как правило, не только эмоциональной, а и интеллектуальной посредственностью.
И наконец, классика — наша устойчивость в жизненных штормах. Любовь обманет, удача уйдет, работа разочарует, но Шекспир на книжной полке всегда Шекспир, Пушкин всегда Пушкин, и, значит, жизнь имеет смысл. Классика — духовная история человечества, она, как и всякая история, помогает понять современность.
К сожалению, все эти рассуждения, даже если они <...> [2] .
Обычно в таких случаях говорят, что не стареет и вообще не может стареть, ибо человеческие эмоции не изменились со времен Гомера — мы так же любим и так же ненавидим. Будь оно так на самом деле, это, пожалуй, доказывало бы лишь несостоятельность литературы: зачем она, если под ее воздействием человек никак не меняется? К счастью, все обстоит по–иному. Биологический аппарат наших эмоций, вероятно, со времен Гомера не изменился. Но человеческие отношения изменились неузнаваемо — и любим, и ненавидим мы не так. Благородному шекспировскому Отелло и в голову не мог прийти выход, найденный Пушкиным спустя двести лет: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». В свою очередь, пушкинский Онегин принял вызов Ленского из соображений чести — предположение, что убийство друга, к тому же почти мальчика, будет сочтено подлым и преступным, даже не рассматривалось.
2
оторван край страницы - Kotmiau
Мир человеческих эмоций изменяется, как и мир вообще.
Конечно, трагедия Шекспира и роман Пушкина по-прежнему принадлежат к самым любимым и самым читаемым книгам — надеюсь, этот факт доказывать не нужно.
Но есть ведь и другие факты.
Первую нашу классику, «Слово о полку Игореве», мы читаем сегодня в переводах — лишь специалистам доступен устаревший язык.
Потрясавшие некогда умы Дефо, Свифт, Рабле и совсем близкий нам по времени Диккенс все больше отходят в область детского чтения. И Марк Твен, и Гюго, и Киплинг.
И еще признак «старения» — классика теряет врагов. Пороки постепенно приспосабливаются к классике, как микробы к антибиотикам. Духовные наследники Тартюфа от души смеются, слушая диалоги Мольера, и иной сегодняшний Иудушка Головлев норовит защитить докторскую по Салтыкову–Щедрину.
К тому же одни классики «старят» других. Скольких прекрасных стилистов невольно потеснила точная и гармоничная проза Чехова! А Пушкин? Ведь и до него были классики. И не их вина, что необъятный гений Пушкина вобрал в себя и Державина, и Жуковского, и весь русский XVIII век.