Банан за чуткость
Шрифт:
Почему? Да потому, что слишком привык рассчитывать на драчливую компанию. А компания — что компания! Конечно, на школьной переменке поможет или на улице вечером. Ну а в работе — там каждый отвечает за себя…
Но если сила всех проблем не решает, то быть сильным и злым вообще рискованно. Твоя одноклассница пишет, что ребята в классе тебя боятся. А когда человека боятся, правды о жизни и о себе ему не услыхать. Такому говорят не то, что есть на самом деле, а то, что ему приятно слышать. И часто человек, внушающий страх, попадает из-за этого в беду.
И еще об одном не мешает
Может, стоит попробовать по–другому, чтобы никто никого не притеснял?
Жизнь уже наметила, каким ты станешь, когда вырастешь: сперва — «ленивым и нелюбопытным» (знаешь хоть, чьи это слова?), потом — просто озлобленным неудачником. А ты стань другим! Мало знаешь — учись. Отстал от ребят — догоняй.
Конечно, на это нужны силы. Нужна воля. Нужно и время. Возможно, на драчливую компанию его будет не хватать.
Но тогда, пожалуй, и драться не понадобится. Ведь знающий, умный человек легко доказывает свою правоту просто словом.
НОЯБРЬ ВДАЛИ ОТ ДОМА
Утром выяснилось, что планы наши меняются — к шести надо ехать в школу–интернат для слепых детей.
Мы сидели в тесноватом номере гостиницы — вся наша группа творческой молодежи, восемь человек. После европейского завтрака — кофе, булочка и блюдце с капелькой джема — в желудке осталось ощущение легкой тоски.
Комната была угловая.
В одно окно виднелись низкие крыши пригорода — словно куски жести и шифера, разбросанные в беспорядке под деревьями. За ними стояли горы, влажнозеленые, несмотря на ноябрь.
В другое окно можно было увидеть немного — тоже окно, только узкое, и кусок черноватой, грязной стены. Город начался восемь веков назад, и тогда его улицы были, вероятно, достаточно просторны — два всадника вполне могли разминуться, даже стременем не задев друг друга.
А теперь старинные переулки расширять, наверное, уже не станут: их теснота и нелепость превратились в экзотическую особенность города, и туристы из разных стран платят немалые деньги за удовольствие пройтись по улицам, по которым невозможно проехать.
Группа наша сидела на двух широких кроватях.
Наш молодой руководитель устроился напротив нас на единственном стуле. Глядя на наши унылые лица, он для убедительности дважды повторил, что мы не туристы, а делегация, и поэтому программа зависит не только от нас.
Новость нас и в самом деле не обрадовала. У каждого на вечер было что-то свое.
Певец Сережа собирался в кино — шел фильм с участием одного из лучших певцов мира, тоже баритона, которого у нас в стране знали только по записям, то есть по голосу, а ходили слухи, что баритон этот ко всему еще и прекрасный, неожиданный актер. Упустить случай было бы непростительно глупо.
Все это Сережа высказал внушительно и как бы сверху вниз. Вообще-то он был парень добродушный и благополучный. Но именно за благополучие его пару раз куснула критика. И теперь Сережа старался двигаться резко и говорить отрывисто: развивал внутренний драматизм.
Музыканты,
Музыканты были джазисты, местная опера не гремела на всю Европу. Но, во–первых, ребята уже настроились а, во–вторых, накануне за кофе у них с дирижером возник интересный профессиональный разговор, и жалко было прерывать так удачно завязавшийся международный культурный контакт. Наконец, сама фраза «посетили вечернюю репетицию в местной опере» звучала весомо и отсвечивала большим, солидным искусством.
У меня тоже был на вечер свой план: просто выйти из гостиницы и шагать, куда потянет, плыть безвольно, как щепка в весеннем ручье, глазеть по сторонам на древние домики и голубовато–серые современные громадины, на отдаленные горы, на яркие витрины, на лотки с фруктами, в общем, часа на четыре раствориться в странно теплом ноябрьском вечере, в пока еще неведомой толпе, в рекламе, городе — во всей чужой, но хорошей стране.
Впрочем, не совсем и чужой. Речь местных жителей — черноволосых горбоносых красавцев — была сплошь пересыпана славянскими корнями и буквосочетаниями. Так что ощущение было непривычное и дразнящее: вроде все знакомо, а смысла не уловить. Будто говорят по–русски, но издалека, и ветер, налетающий порывами, уносит слоги, рвет и путает понятную речь…
Еще в нашей группе была Веста, певица, приехавшая с эстонским джазом, — плотная двадцатидвухлетняя девушка, плохо говорившая по–русски и мало говорившая вообще.
Веста была тяжеловата, некрасива, медлительна. Правда, голос имела сильный и в песне зажигалась, но ребята–музыканты были ею недовольны. Они досадливо говорили мне и Сереже, что с такой певицей работают в последний раз — Таллин большой город, и они легко найдут девушку обаятельную и современную.
Мне же Веста как раз нравилась.
Однажды в автобусе я спросил ее, как она проводит время в Таллине. Вопрос был дежурный, от остановки до остановки.
И вдруг Веста на очень ломаном русском стала подробно рассказывать мне, как в свободное время поднимается в верхнюю часть старого Таллина — Вышгород и там ищет какого-нибудь интересного человека — все равно, мужчину, женщину или старика. А найдя — идет незаметно следом, следя за походкой, движениями незнакомца, стараясь угадать или придумать его судьбу. Если же он сидит на скамье, устраивается поодаль и наблюдает — иногда долго, часами.
Глаза у нее были невыразительные, малоподвижные. Я подумал, что в такие минуты она, наверное, похожа на кошку, терпеливо застывшую у мышьей норы.
Я спросил ее:
— Ты ведешь дневник?
Она ответила серьезно, даже не покачав головой:
— Нет, никогда не делала.
С того момента мы почти не разговаривали. Но я все равно ощущал ее близкой, своей. Эта далекая от литературы девушка была неизвестно зачем наделена тяжелой жаждой познания — единственной и потому нелепой писательской чертой, которая в жизни ей, наверное, только мешает, как мешало бы, например, теленку приросшее к лопатке совиное крыло…