Банда - 3

Пронин Виктор Алексеевич

– Так, - Овсов побарабанил пальцами по столу, долгим взглядом посмотрел в окно, на падающие, проносящиеся мимо стекол снежинки, на серое небо, потом взгляд его и мысли его как бы вернулись в кабинет.
– Это все, что мне положено знать?

– Есть древняя, еще библейская истина, Овсов, - усмехнулся Пафнутьев.
– Знания рождают скорбь. Чем больше знаний, тем больше печали...

– Больше не бывает, - обронил Овсов.

– Да?
– Пафнутьев внимательно посмотрел на хирурга, но тот поспешил спрятать взгляд за густыми седоватыми бровями.
– Вообще-то да, вообще-то, конечно...

Ну, раз так, пусть будет так, - Пафнутьев вынул из кармана кошелек, найденный им в ресторане Анцыферова, и, раскрыв его, вытряхнул на стол перед Овсовым остро отточенную крышку консервной банки. Ее край не был гладким, он был сделан даже волнистым, как бывает на лезвиях филиппинских мечей - они легко разваливают человека надвое.

– Что это?

– Крышка.

Овсов осторожно поддел металлический кружок ногтем, приподнял, внимательно осмотрел со всех сторон, провел пальцем по лезвию.

– Бриться можно.

– И уши отрезать, - добавил Пафнутьев.

– Вон ты куда... Хочешь сказать, что над моим больным поработали этим инструментом?

– Мне так кажется.

– Слушай, а почему крышкой?
– спросил Овсов.
– Ведь можно ножом, бритвой, ножницами, в конце концов, садовым секатором, а?

– Крышкой страшнее. Как метод воздействия крышка убедительнее. Сидят, выпивают, закусывают, открывают банку, а потом один берет заранее приготовленную крышку, подходит к связанному человеку и между прочим, не прекращая жевать и разговаривать с приятелями, одним движением оттяпывает ухо и брезгливо бросает на пол перед несчастным. И тот, видя свое бездыханное ухо, видя крышку от консервной банки, которая вся в крови валяется тут же, наверняка дрогнет, если не дрогнул до сих пор...

– Наверно, ты прав, - кивнул Овсов.
– Поэтому я стараюсь не показывать больным своих инструментов... Некоторые теряют сознание при одном только виде всех этих скальпелей, пил, топоров, стамесок... А почему ты не хочешь, чтобы они встретились?

– Они все равно встретятся, просто я не хочу, чтобы они встретились раньше времени. Их ждет очная ставка.

– Ты хочешь сказать... Один из них жертва, а второй - палач?

– Мне так кажется. Может быть, проведаем того, безухого?

– Зачем?

– Хочу показать крышку.

– Чтобы он ее узнал?

– Если, конечно, не бухнется в обморок.

– Должен выдержать, - Овсов поднялся.
– Пошли. Тебя одного не пропустят.

– Настолько строго?

– Сам же на этом настаивал.

– Я не столько спрашиваю, сколько восторгаюсь.

– У тебя будет повод восхититься. Пафнутьев и Овсов молча прошли в конец коридора и свернули на площадку. Здесь стоял небольшой столик из списанных и продавленные кресла - на них расположились два омоновца в пятнистой форме и с короткими десантными автоматами. Когда на площадке показался Пафнутьев, они насторожились и автоматы в их руках легонько вздрогнули. Но, увидев Овсова, оба опять обмякли, откинулись на спинки кресел.

– Пошли, пошли, - сказал Овсов, для омоновцев произнес он эти слова, давая понять, что Пафнутьев идет с ним и те могут быть спокойны.

Поднявшись на два лестничных пролета, Пафнутьев и Овсов снова наткнулись на пост - там стоял один омоновец

в такой же пятнистой форме и тоже с коротким автоматом, на конце ствола которого была укреплена какая-то раздваивающаяся железка, напоминающая распустившийся цветочек. Тот еще цветочек, подумал Пафнутьев. Этот омоновец хотя и стоял в одиночестве, но по объему явно превосходил тех двоих вместе взятых.

– Здравствуйте, Петр Степанович, - прогудел он, поднимаясь со стула, Происшествий нет, больные живы и здоровы, - его физиономия расплылась в улыбке.

– Это прекрасно, - ответил Овсов, проходя мимо.
– Спасибо, Саша.

Оказавшись в длинном коридоре, Пафнутьев и здесь увидел двух омоновцев - один в одном конце, второй в противоположном.

– Не многовато ли охраны?

– Нет, не многовато. В самый раз, - ответил Овсов, не останавливаясь.
– Знаешь, кто здесь лежит? Недостреленные, недорезаные, недобитые... Свидетели лежат, жертвы, попадаются и сами преступники, которые не смогли свою работу сделать доброкачественно. И те и другие находятся в опасной зоне, в зоне риска...

– Что с безухим?

– Болевой шок, психологический шок и страшная потеря крови. Конечно, без ушей он выглядит довольно своеобразно, но привыкнуть можно. Везучим оказался - у него растет неплохая шевелюра... Прикроет слабое место, еще за женщинами сможет ухаживать... Но досталось ему крепко. Кстати, за что?

– А ни за что... Деньги были, много денег, банк открыл, неплохой, вполне порядочный банк... А делиться не захотел. К нему раз пришли, второй, он охрану выставил, сам без охранников нигде не появлялся. Но ведь есть места, где охранники некстати... Из кровати его вынули. От женщины оторвали, кстати, от чужой женщины.

– Чужих женщин не бывает, - проворчал Овсов.

– Да?
– удивился Пафнутьев.
– А что, похоже, ты прав... Можно запишу эту твою мысль?

– Вот его палата.

В палате находились четверо. Молодой парень с трубкой, торчащей из горла, - ему пытались отрезать голову. Второй уже с неделю лежал пластом, не шевелясь, - он весь был истыкан ножами. Вступился за девчонку, за чужую девчонку, которую видел первый раз в жизни. А нападавшим нужен был повод. И они его получили. Как понимал Пафнутьев, ребята просто тренировались, готовились к чему-то более серьезному. Две капельницы, нависшие над парнем, убедительно говорили о его состоянии. У окна лежал пожилой человек с простреленной грудью. Кто стрелял, он даже не знал, хотя, возможно, не желал говорить. Это его дело. Значит, решил смириться или сам разобраться. В таком случае вместо него здесь скоро появится его обидчик. Суровые законы мести спустились с гор и воцарились в городах. Четвертым был Бильдин.

– Вот мы и снова встретились!
– радостно сообщил ему Пафнутьев, присаживаясь на белую крашеную табуретку.
– Как жизнь?

– Очень хорошо, - ответил Бильдин, с трудом раздвинув бледные губы. Его худое, остроносое лицо по цвету почти не отличалось от стен и не выражало ни боли, ни радости.

– Начальник говорит, что скоро выписываешься?

– Ему виднее.

– А сам? Не возражаешь?

– Как скажете...

– Что-то, старик, ты совсем скис! Так нельзя. Самое страшное позади.