Бандит
Шрифт:
До дома добрался наверное часа за три, может даже больше. Так по крайней мере мне показалось. Я уже потерял счет минутам и часам, когда показался мой темный убогий домик, и когда я вошел во двор и подошел к двери дома — со стоном выпустил из рук спасенную черт знает кого, опустился на землю рядом с ней, тяжело дыша и мечтая только об одном — доползти сейчас до колодца, набрать воды в деревянную бадью, что стоит рядом с ним, а потом смыть с себя уличное дерьмо и липкий пот, который пропитал мою одежду так, будто я попал под хорошенький такой летний теплый ливень.
Посидев так минут пять, я поднялся и не обращая внимания на попискивающую девицу, пошел исполнять это самое свое сокровенное желание. Прямо на ходу разделся, сбрасывая
Затем я прополоскал одежду, вымывая из нее пот, и напоследок уже занялся своими загаженными сапогами. И это было хуже всего. Пришлось идти к сортиру и вымывать сапоги прямо над благоухающим «очком». Воняло…это не передать. Но загаживать площадку перед домом я не хотел.
Отмыв сапоги, поставил их сушиться, снова вымылся, и тут все-таки вспомнил о спасенной мной жертве торгашей, ради которой я собственно и претерпел такие страдания. Вот честно — у меня будто память отшибло, забыл про нее, да и все тут! Привык что кроме меня в доме больше никого нет, вот и…хмм…в общем, слегка лажанулся.
Посмотрел, и…сердце екнуло. Девушки возле крыльца дома не было. Обнаружилась моя пропажа возле ворот — она пыталась открыть задвинутый тяжелый запор, повиснув на нем как старая мочалка, выброшенная на помойку и зацепившаяся за ветку дерева. Грязная, в синяках, со спутанной копной волос — девушка выглядела так жалко, так убого, что даже у меня, видавшего виды старого циника сжалось сердце и застучало в висках. Как же можно довести девушку до такого состояния?! Что могло случиться, чтобы такая, довольно-таки симпатичная девица дошла до последней черты и пробавлялась кражами, и…чем еще?
Нет, на девушку низкой социальной ответственности она точно не походила. Если бы зарабатывала этим самым местом — была бы вполне сыта и благополучна. И ей не надо было бы красть с решетки торговки кусок мяса, рискуя при этом лишиться здоровья и самой жизни.
Девушка простонала, сползла за землю и тихо зарыдала. Потом оглянулась, увидела меня, ойкнула, и хриплым, сорванным голосом сказала:
— Не подходи! Не походи, гадина! Как я вас всех ненавижу, как я вас ненавижу!
Я хмыкнул, пожал плечами, и тут вдруг обнаружил что стою перед девицей совершенно голым — одежда моя сохнет, и опять же — мое нынешнее отшельничество сыграло со мной эту самую шутку — забыл, что дома теперь не один и надо мне как-то прикрывать свой так сказать срам. Впрочем — какое это имело значение? Голая, парализованная, можно сказать практически умершая девушка — с какой стати ее должно волновать, как выглядит то, кто и в каком виде стоит перед ней на земле? Как говорится — ты о другом сейчас думай, совсем о другом!
Видимо мои мысли как-то ей передались, потому что она судорожно вздохнула и уже более-менее нормальным голосом спросила:
— Ты кто?! Где я?! Что со мной случилось?! У меня ноги не ходят! Понимаешь?! Ноги не ходят!
И в глазах ее разлилась такая паника, такой ужас, что я невольно поморщился. Да, в этом мире нет места инвалидам, особенно — безногим инвалидам. Тут нет социальных работников, нет пенсий, нет врачей, нет просто добрых людей, которые возьмут на содержание жалкую, никому не нужную калеку. И что ей тогда остается делать? Умереть, и больше ничего. Чтобы сразу, чтобы не мучиться, ползая в нечистотах на улицах этого жестокого, злобного города.
— Я Келлан — сказал я как можно мягче — Сейчас я возьму тебя на руки и отнесу к колодцу. Там вымою, потом отнесу в дом. Не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. Это я тебя спас от торговца и принес сюда. Это мой дом. Я не буду тебе рассказывать — кто я такой, чем занимаюсь, и вообще…это не твое дело. Но, хорошая новость — по крайней мере, в ближайшее время ты голодать не будешь.
— Зачем? —
— Что — зачем? — не понял и удивился я.
— Зачем ты меня спас? Зачем принес сюда? Насиловать? Или ты меня съешь?
Я невольно расхохотался, а когда приступ глупой смешливости прошел, вытирая слезы, сообщил девице, что я молоденькими девушками не питаюсь. Как впрочем и старыми девами. Принес сюда потому, что не мог оставить ее валяться на мостовой. А спас…да кто знает, зачем я ее спас! Наверное потому, что дурак. Такой вот непроходимый дурак.
Но дурак я очень чистоплотный, а потому — ей придется подчиниться и отправиться вместе со мной к колодцу. Нет, вымыв ее, я не буду насиловать это юное тело. Даже если бы оно было абсолютно чистым и здоровым — я не насилую женщин, и не насилую мужчин. И даже коз, гусей, и лошадей. Женщины мне дают и так, и гораздо более красивые, чем она. А если девица, имени которой я пока так и не услышал, хочет оказаться под крышей дома и съесть что-то сытное — ей придется подчиниться, и возможно, что и лишиться своих пышных сальных волос. Так как насекомых, которые обитают в таких грязных волосах, я на дух не переношу и жестоко, зверски их искореняю. Так что пусть терпит и смирится. Все плохое, что с ней могло случиться — уже случилось. Теперь будет только хорошее.
Само собой, я не верил в свои бодрые утверждения, но что еще мне оставалось говорить? Никогда не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. Мне надо ее успокоить, как следует вымыть, одеть в чистую одежду, устроить в доме, а уже потом — решать, что же с ней все-таки делать. Когда ее спасал — действовал на одних инстинктах, забитых в подкорке любого нормального мужика: спасти, защитить, уберечь. А вот уже потом я осознал, какой охренительно ненужный, просто-таки неподъемный груз на себя взвалил. И что мне теперь с этим грузом делать — не представлял совершенно. Ну не перерезать же ей глотку, раз она мешает осуществлению моих планов? Наверное, настоящий профи так бы все и сделал. Но я не настоящий профи. И наверное, никогда таким не являлся. Профи не стал бы бросаться на помощь этому больному, забитому котенку. Профи прошел бы мимо и сейчас сидел в трактире, выбирая место атаки и максимально просчитывая пути отхода. А я вот такой, самый настоящий болван.
Да, все это была самокритика, и еще хуже — русское самокопание. Достоевщина, мать ее в дышло! Но такие уж мы уродились, моя, понимаешь ли, странная нация. Не можем мы иначе. Никак не можем.
Глава 18
Я лежал в кромешной тьме и прислушивался к звукам из соседней комнаты. На душе было пусто и темно. Зачем я взвалил на себя этот груз? Зачем я приобрел себе эту самую «Ахиллесову пяту»? Теперь буду думать о том, что если меня убьют, Герда умрет от голода и жажды в этом старом, темном доме. А раз я буду так думать, значит, стану уязвим. А мне никак нельзя быть таким уязвимым.
Девчонку звали Герда. А история ее была стара, как мир, и абсолютно банальна. Ей сейчас шестнадцать лет. Мать — портниха, которая жила вполне безбедно за спиной своего мужа, отца Герды, разъездного купца. Профессия эта очень выгодна — можно взять дешево в столице, и продать очень дорого где-нибудь в глухой провинции. За один рейс купец может обеспечить свою семью на годы вперед — все зависит от суммы, вложенной в дело, и от купеческой удачи, которая переменчива и капризна. Ведь можно вложиться в тот товар, который принесет мало денег, и обернуться практически в ноль, вернув лишь первоначальный капитал. А то и вообще проторговаться в убыток. А можно продать товар в десять раз дороже, и на вырученные деньги купить себе и новый дом, и тележку, в которую приятно запрячь свою недавно купленную вороную кобылку. Удача, смелость, знание рынка и работоспособность — это залог успеха разъездного купца.