Банджо
Шрифт:
— Да, это как раз то, что нужно, — сказал Гэс.
Администратор позвонил в колокольчик и крикнул:
— Гости в коттедж первый!
Это прозвучало как окончательное признание их права на поселение в гостинице.
Выражение на лице Бесси изменилось: суровая, непроницаемая маска расовой отчужденности уступила место сверкающей улыбке озорной девчонки, которая получила то, чего ей очень хотелось. Ее плечи распрямились еще больше, и она действительно казалась дочерью древнеегипетского фараона.
Предложенный администратором коттедж и в самом
С одной стороны коттеджа располагался бассейн, выложенный белой плиткой, с постоянно сменяемой, подогреваемой минеральной водой; с другой стороны простиралось поле для игры в гольф. Вокруг коттеджа росли большие, старые ореховые деревья, придававшие ему очарование и благородство старины.
Гэс раздал “на чай”, и когда их оставили одних, он повернулся к Бесси, обнял ее и поцеловал — ее губы сладки и свежи, как вода чистого ручья весенним утром. Гэс поднял Бесси на руки и занес ее в коттедж.
Он пронес ее сквозь гостиную, занес в просторную, полную свежего воздуха спальню и уложил на пуховые перины, громоздившиеся на кровати замысловатым сооружением с балдахином.
Бесси покусывала мочку его уха, охала, похихикивала, бормотала что-то тихим, хрипловатым голосом, мяла его плечи своими золотистыми пальцами...
Весь тот замечательный день казался сплошной идиллией и блаженством. Они плескались обнаженными в бассейне; Гэс не уставал восхищаться ее прекрасным телом; он смотрел на нее так, как художник разглядывает прекрасную модель. На нее можно смотреть бесконечно, изучать все ее текучие линии и формы...
А она пела — свободно, раскованно, мягким бархатным голосом, она пела песни, которые он никогда раньше не слышал; слова песен были разными, но во всех песнях воспевалась та радость, которая может родиться лишь после того, как преодолено отчаяние.
— Я люблю тебя, ты весь мой... я люблю тебя...
Когда она пела, ее улыбка становилась еще более открытой, еще более очаровательной, еще более искренней. Никто другой, думал Гэс, не умеет улыбаться, как Бесси. Большинство людей улыбаются как собаки, которые выпрашивают подачку, а она улыбается просто потому, что счастлива!
Чем больше он смотрел на нее, тем больше укреплялся в мысли, что она самая красивая женщина в мире; и при этом в ней жила тигрица, что позволяло ей отвоевать себе место в этом большом и жестоком мире.
Они занимались любовью в теплой воде, похожие на каких-то сказочных смеющихся водяных существ; лежа на одеяле в высокой траве, наблюдали за людьми, играющими в гольф, которые, облаченные в традиционные костюмы, невзирая на жару, размахивали своими битами, стремясь достичь заветной цели. Молочно-белая кожа Гэса покраснела под лучами солнца, а ее золотисто-коричневая — радостно впитывала солнечное тепло. Им принесли охлажденное шампанское, блюдо с тонко нарезанными бутербродами с куриным мясом, колбасой и булочки
Солнце, превратившись в тяжелый красный шар, зависло над горизонтом — еще немного, и оно исчезнет. Гэс лежал рядом с Бесси, положив голову между ее высоких, крепких, заостренных грудей; его рука безвольно лежала поверх ее лона; она бормотала что-то бессвязное, посмеивалась, всхлипывала:
— Не буди меня... неужели это правда... это слишком роскошный сон... надо проснуться... я сейчас проснусь... и увижу какую-нибудь пузатую вонючку... какой сладостный сон... сладостный как мой порошочек... сладостный... Гэс, Гэс, не буди меня...
Гэс слушал, но не слышал; исполненный блаженной истомы, он находился в полузабытьи; все тревоги внешнего мира отступили куда-то в сторону, весь мир уже казался чем-то невозможно далеким. И в том мире он был не более чем странником, который вот только теперь вернулся домой.
— Любовь моя, — прошептал он, — любовь моя.
— Как так получилось, что ты обратил на меня внимание? Почему ты захотел быть со мной?
— Так получилось — и все. Я просто увидел тебя и понял, что ты — моя, а я — твой.
— Интересно, долго ли ты сможешь мне такое говорить?
— Еще каких-нибудь тысячу лет, — сказал Гэс.
— Я никак не могу понять... Я не заслуживаю всего этого... — начала говорить Бесси, а потом перешла на пение:
— Пою я блюз сегодня,
И слаще меда он,
В заоблачные выси
Унес бокалов звон...
— Знаешь, у тебя такой удивительный... замечательный голос... Я такого никогда раньше не слышал, — сказал Гэс. — Когда я слышу, как ты поешь, я все время вспоминаю птиц в лесу, мне слышится, как растет трава, кукуруза... я мог бы слушать тебя ночь... Тебе нужно петь на сцене.
— Да, но беда в том, что как только я выбираюсь на сцену, хотят не только услышать мое пение, но и... А это все сразу убивает.
— Нет, нет, все, никто больше к моей девочке не прикоснется! Но если ты просто захочешь петь со сцены — то пожалуйста.
— Не знаю... Почему я должна для кого-то петь?.. Ой, Гэс, я так люблю тебя... но ты знаешь, как много грязи кругом, кругом все норовят сделать больно, больно, кругом, куда не сунешься, а я была еще такой маленькой, такой хорошенькой...
— Все у нас будет по-новому, — сказал Гэс. — А разве ты еще не молодая? И разве не хорошенькая? Ты моя египетская принцесса! Клеопатра!
И Бесси снова начинала петь.
— О, как я счастлива, счастлива, счастлива...
О, как все сладостно, сладостно, сладостно...
О, я просто в раю, я просто в раю, я просто в раю...
На ужин Гэс заказал все, на что у него хватило воображения: и устрицы, и запеченную утку, и всяческие мясные ассорти, и клубнику, и вишни в ликере, и торт...