Банк
Шрифт:
Но когда, в какой момент он, Алешка Забелин, кандидат наук, небесталанный вроде ученый, смеясь над анекдотами о новых русских, сам обратился в нувориша и проникся кичливым непониманием всякого, не вхожего в те круги, в которых вращался в последние годы? Недавно при знакомстве с одним из умнейших, честнейших людей страны он, не контролируя себя, отвлекся и по привычке начал прикидывать, «сколько тот стоит». Новый знакомый, человек тонко чувствующий, прервался, с сожалением посмотрел на Забелина и поспешно откланялся.
Как-то само собой в порядке естественного отбора исчезли из круга зрения бывшие друзья.
От новых же своих сотоварищей он отличался разве что тем, что лучше их умел не выказывать распирающее изнутри ощущение собственной значимости. Из круга вышел круг.
В редкие, свободные от бесконечной работы минуты Забелин начал задумываться, откуда в окружающих его людях, жирующих среди повальной нищеты, появилось и укрепилось в последние годы ощущение незыблемой крепости своего положения. Как же не боятся они того самого неотвратимого гнева обнищавшего народа, которым пугали не одно поколение богачей?
А потом как-то попалась ему фраза, которую Геббельс якобы когда-то сказал Гитлеру: «Скажите, мой фюрер, что они должны думать. И через полгода они будут так думать».
Сомневающиеся, рефлексирующие индивиды не нужны ни одной власти. Свобода слова, безусловно, великое достижение. Каждый должен иметь право сказать то, что думает. Важно только исподволь внушить, что следует думать. А потому — «пипл должен хавать».
Умнейшие из наживших стремительные, неправедные состояния быстро осознали, что самый надежный способ сохранить приобретенное — избежать реакции отторжения со стороны нации, взращенной на идее всеобщего равенства. А для этого надо заставить нацию думать на твоем языке, стремиться к тому же, чего достиг ты сам, — к обогащению. И проникаться завистью к тебе. Но не потому, что ты обокрал их. А потому, что у них пока не получилось так же точно обокрасть себе подобных.
Хочешь владеть людьми — «рули» их сознанием. Поначалу самые продвинутые из новых русских взяли под опеку старую интеллектуальную элиту, от непривычных ласк поспешно оттаявшую. Но стоять бесконечно на цыпочках, с благостным видом внимая зауми, что спускают тебе за твои же деньги люди, неспособные заработать жалкого миллиона, и чувствовать себя при этом недоразвитым болваном — занятие, согласитесь, мазохистское.
А посему, добившись, что образ бизнесмена-спонсора стал сливаться в массовом сознании с окружающими его знаменитостями, можно было перейти к следующему этапу — начать формировать собственные культурные сливки, понятно говорящие, хотящие того же, что и ты, а стало быть, предсказуемые и адекватно мыслящие.
Мощная информационная машина, пропагандирующая «новое время, несущее новые ценности», обрушилась на обнищавших, затравленных, разочаровавшихся
В видеотеках закрутились второразрядные штатовские боевики, с прилавков сметались выпеченные на потоке ужастики и детективы, с эстрады писклявые содержанки доносили до масс «фанерные» тексты. Пенсионерок и домохозяек, отчаявшихся на закопченных своих кухоньках в ожидании добра, интенсивно «намыливали» мексиканскими сериалами.
Забелин проскочил метро «Войковская». На огромном водруженном возле Ленинградского шоссе щите с надписью "Кухни «Танго» известный шоумен, облапив откинувшуюся у него на руках девицу, сообщал прилюдно: «Я это делаю здесь».
«А где бы еще это и делать?» — не удивлялись поспешающие в метро прохожие, у которых все равно не было денег ни на кухню, ни даже на грудастую девицу. Но появлялась мечта.
Люди попросту перестали удивляться. Сначала устали, потом утратили способность. На смену прежнему воодушевлению пришла обреченная безысходность. Безразличие повисло в воздухе и микропылью впиталось во все окружающее, разрушая последний защитительный барьер — способность к насмешке. Сатира, в самые тяжелые годы низвергавшая навязываемый официоз и дававшая силы жить, проистекает из чувства нравственного превосходства. Зависть же порождает лишь озлобленный и бессильный мат. И она же уничтожает иммунитет на пошлость.
Недавно Забелин подвозил двух банковских стажеров, толковейших молодых ребят, когда по радио заурчал томно низкий женский голос, рекламирующий сантехнику: «Буль-буль-буль, в джакузи я валяюся на пузе. Задумчиво в экстазе я сижу на унитазе». В последнее время, по наблюдениям Забелина, начал формироваться новый, невиданный доселе жанр «братковой» лирики. Похоже, не довольствуясь уже ролью заказчиков, крутоголовым захотелось за собственные деньги «малек потворить».
От неожиданности Забелин было расхохотался, но, глянув в зеркало заднего вида, озадаченно замолчал — непонимающие, вымученные улыбки выпускников бизнес-факультета испугали его куда больше извращенки, впадающей в исступленно-восторженное состояние при собственном мочеиспускании.
…Все возможные места парковки у зала вылета «Шереметьево-2» были, как обычно, забиты машинами «извозчиков». Если же кому-то и удавалось втиснуться меж ними, то над счастливцем сразу нависала беда — меж рядами с неприступными лицами прогуливались два гаишника, один из которых держал снятые перед тем номера, другой в охотничьем азарте постукивал себя по ляжке длинной отверткой.
Но даже парковаться было некогда. Потому, завидев гаишников, Забелин затормозил прямо подле них, посреди проезжей части. Не заглушая двигатель, выскочил из машины.
— Отгоните в сторону, мужики! Минут через пятнадцать вернусь! — крикнул он, вбегая в раздвинувшиеся двери аэровокзала.
Найдя на электронном табло указатель «Лондон — сектор 7», побежал в заданном направлении. Издалека увидел сухощавую женскую фигуру, непрестанно махавшую рукой в сторону зоны таможенного контроля. Там, с баулом через плечо, стоял пятнадцатилетний мальчишка, медливший уходить на посадку. Завидев подбежавшего Забелина, он оживленно замахал:
— Папа! Ну что же ты? Обещал ведь!